- Святейшество! Я тебя не учить меня позвал, а советоваться, - внутренне клокоча от гнева, сказал царь, и, досадуя, что с первых же слов вступили на путь привычной вражды.
- А коли совет мой тебе нужен, вот он. Оставь заботы о земной славе, пекись больше о душе. Войны народ смучали. Вдовы неутешно плачут, сироты бегают по улицам попрошайками; деревенские здоровые парни устилают своими трупами земли азиатских чужих владений. Бряцание оружия, звон тимпанов, зов военных рогов и льстивые бесконечные похвалы придворных твоим воинским доблестям, отучили уши твои слышать рыдание обиженных, а глаза твои видеть слезы осиротевших детей и матерей, стенания «убогих». Царь, ты кощунствуешь…
- Довольно! - вскричал царь, не имея больше сил сдерживаться. - Твоё дело молиться о нашем спасении, а не вдаваться в дела государственного управления, в котором пастырю церкви и понимать-то воспрещено…
Чтобы скрыть искажённое гневом лицо, он повернулся к патриарху спиною. Патриарх совершенно спокойно сказал:
- Раз душевный и смиренный совет мой, на который я получил твоё же соизволение, в такое приводит тебя неистовство, я умолкаю, государь.
- Я риторике не обучен. Моей наукой было воинское поле. Но я разгадываю и яд твоих намёков и зловредность умыслов, святейшество. Да, очень хорошо разгадываю.
- И это - благо. И это уже первый шаг на пути государственной мудрости.
Никифор пуще обозлился:
- Ты - мой первый враг, я это знаю! - закричал не своим голосом василевс, весь дрожа от злобы. - Ты забыл отцов церкви, заповедовавших нам: царя бойся всей силою твоею.
- Ой, прелесть мирская. Ты излишне насытил ум сладостями книжными… Книжник, фарисей…
- Молчать! - закричал царь.
Два царских телохранителя, вынырнув из-за ширм, встали позади патриарха, не зная что делать: персона патриарха была неприкосновенной.
Патриарх поправил старенький потёртый стихарь (он вообще-то одевался скромно, только на торжественные службы надевал богатую далматику, всю вытканную » евангельскими сценами, а идя во дворец, норовил одеться как можно похуже, чтобы пристыдить царедворцев), перекрестился и сказал смиренно:
- Прикажи, царь, уйти, я тебе, видать, только в тягость.
Царь непроизвольно поднял руку со сжатым кулаком. Он изуродовал бы другого за эту дерзость. Он готов был ударить и этого несгибаемого сухонького старичка, который стоял у него на пути, не бунтовал, подчиняясь церковной догме, что царь наместник бога на земле, но и не признавал его указов и всегда и всюду подчёркивал их ошибочность… Царь готов был его прикончить на месте, по привычке драться, приобретённой на войне, но панический страх перед святостью патриарха, остановил его, и он опустил руку.
- Скоро он умрёт, - решил царь, опуская руку и разглядывая костистую согбенную фигуру патриарха. - Зачем я буду за него отвечать… Ох, поскорее бы… Он - моя мука. Ему умереть бы поскорее от болезни дома, на печи.
Он подавил в себе злобу, подошёл к патриарху, опустился на колени:
- Дражайший, владыка мой… Брат мой во Христе… благослови. Погорячился я… Сердце страждет… Одинок… Каюсь… Прости меня, святейшество, многогрешного. Одинок… Ох как одинок… Никто этому не поверит.
Не выражая ни удивления, ни довольства, патриарх привычным жестом благословил его. И пошёл по палатам к выходу, глядя в землю, и заставляя встречающихся на пути сановников торопливо отскакивать и в безмолвном изумлении провожать умилёнными глазами его тощую фигурку.
А царь после ухода патриарха впал в ещё большее беспокойство. Он упал на колени и долго просил бога отпустить ему грехи: за пристрастие к женской красоте, за дурные помыслы против владыки церкви. Только к утру совершенно измученным и обессиленным он упал на ложе.
С этих пор царь пытался разгадать свою судьбу и окружил себя всякого рода знахарями, гадателями, юродивыми, которыми кишел Константинополь. И атмосфера двора изменилась. Взвинченные беспокойством царя, ябедники, наговорщики, клеветники распложались как грибы, и распаляли атмосферу нервозности. Ни о чём не решались говорить на улицах, кроме покупок и погоды. За вольную шутку, неосторожное слово, намёк, - таких ослепляли, сажали на кол, отрезали язык.
Истомлённый усердной молитвой, царь стал в гаданьях искать предсказаний судьбы. Тогда и дома знати переполнились знахарями, гадателями, и ворожба о судьбах царя и империи приняла характер мании. И во дворе и в семьях сановников обзавелись гадательными «оракулами», «сонниками», теми книгами, которые содержали формулы колдовства и которых в стране было великое множество.
«Соломоновы заклинания» так вздорожали и таким пользовались огромным спросом, что переписчики не успевали их изготовлять и разбогатели. Страх заразителен. Множились подражатели подражателям. Склонные к дрязгам, кляузам, пересудам, толкам, к суеверию, византийцы в ту пору превзошли самих себя. Царедворцы с утра совместно разгадывали сны, пытались проникнуть в смысл туманной символики Апокалипсиса, в смысл имён, потому что в одной из книг записано, что в зависимости от того, с какой буквы начиналось имя, можно угадать судьбу лица. И почти все находили роковым окончание имени Святослава и начало имени Калокира. Имя Калокира было у всех на языке, но не выговаривалось иначе как шёпотом и иносказательно: «Сатаниил», «Антихрист» и т. п. Под этим именем проклинался Калокир в церквах, упоминался в официальных речах. Самые ближайшие к царю царедворцы не спали ночей, гадая, какую же занимать позицию в отношении потерявшего голову василевса, и изощрялись в догадках, в случае переворота на чью же сторону переметнуться.
Пожалуй один только паракимонен Василий, всегда спокойный, больше всех знал о роковом стечении обстоятельств и давно уже следил, куда клонится чаша судьбы грозного Никифора, и прикидывал, кто же вскоре сменит его. Но единственный конкурент Никифора, блестящий Цимисхий пока ничего не предпринимал. Стало быть, Никифор ещё на троне, и пока надо ему служить.
Каждый день евнух приводил во дворец новых гадателей, которых выписывал из самой глуши, из азиатских фем, из афинских монастырей, с Афона, даже из городских трущоб и зловонных клоак, где бродяги-шептуны проводили в грызне свои дни и ночи. В царских покоях они сперва нажирались до отвала, икая, рыгая, сопя, потом шли к царю в спальню, разнося по палатам ужасную вонь прелых лохмотьев (Никифор не позволял их ни мыть, ни переодевать, считая «ароматы» гадателей и их растерзанный вид атрибутами святости).
Наглость их равнялась их претензиям. Все они называли себя чародеями, все читали «Чёрную книгу», которая находится на дне морском… Они гадали на тазах, на лоханях, по полёту птиц, на мутной воде, на гуще. Они давали разноречивые толки о судьбах империи, Константинополя, о судьбе царя.
А монахи-изуверы, те, не боясь подземелья, предсказывали царю скорый конец от лихих людей; другие говорили, что василевсу жить до ста лет и царствовать столько, сколько он захочет. Первых он гнал за неприязнь к его указам, вторых за очевидное лицемерие. А лукавый паракимонен пригонял на смену им новую партию чародеев, чревовещателей, которые были наглее тех и которых царь тоже выпроваживал с неудовольствием. Желая умолить тревогу царя и успокоить его смятенную душу, Василий выписал с Афона отшельников: исхудалых стариков с провалившимися глазами и тихой умильной речью. Все они в один голос по приказанию паракимонена предсказали Никифору долгие лета, безмятежную жизнь, неомрачённую любовь бога, царицы и народа, благодарность потомков…
- Выгнать этих выживших из ума льстецов, - приказал Никифор. - О какой безмятежной жизни может идти речь, когда я умираю от страха перед подданными и опасаюсь, что в один из будущих дней меня зарежут или отравят…
Наконец паракимонен рискнул на самое сильное и экстравагантное средство. Он предложил позвать в палаты недавно объявившегося, но уже прославленного в городе провидца-юродивого Фалалея. Измождённый аскет, смиренный, благочестивый, постоянно кающийся в грехах - был идеалом ромеев и в жизни и в искусстве. Если к этому присоединялся ещё и физический подвиг: изнурение постом и молитвой, отказ от всех удовольствий - человека награждали ореолом святого. Таким и считался Фалалей. Фалалей не признавал никаких условностей, мочился где придётся, брал хлеб в лавках без спроса, обнажался на площадях и спал на ступенях храмов. Это был идеал юродивого, «божьего человека», во мнении богомольных и богобоязненных ромеев.