Еще до возвращения в Прагу он распорядился, чтобы пан Трампота опубликовал во всех крупных венских газетах вариант объявления, имевшего в свое время огромный успех в Праге и возвещавшего, что фирма Яна Борна в Праге с филиалом в Вене, Элизабетштрассе, 17, имеет на складе довоенные, еще времен императорской Франции, духи фирмы Олорон, о чем свидетельствует их название: «Les violettes imperiales» — «Императорские фиалки», покупайте, пока запас не исчерпан. И, как выяснилось, императорский город Вена оценил «Императорские фиалки» еще больше, чем королевский город Прага. На следующий день после публикации объявления Трампота послал Борну телеграмму:
«Высылайте все имеющиеся у вас импфиалки. Трампота».
Едва телеграмма пришла, как рассыльный Борна уже мчался в почтовое отделение с телеграммой Олорону в Париж:
«Expediez vingt grosses des violimper. Born». Это, выражаясь по-чешски, значило, что Борн вместо обычных десяти гроссов заказывает двадцать. Олорон немедленно ответил: «Compliments et felicitations. Oloron». Что означает: «Поздравляю и желаю успеха. Олорон».
Одним словом, как мы уже сказали, Борн имел все основания считать, что дело его жизни развивалось успешно. И тем не менее он этого не говорил, что свидетельствовало о его моральном величии; наоборот, сидя дома, в своем кабинете, украшенном патриотическими лозунгами собственного сочинения, предавался невеселым размышлениям.
«Чешские элементы в Праге, — таков был смысл, такова была суть мыслей, мелькавших в его голове, растительный покров которой начал заметно редеть, — чешские элементы в Праге, правда, крепнут, громче звучит наша сладкая, родная речь, растет число чешских школ, газет и журналов, есть свой постоянный театр; все активней и плодотворней наше творчество во всех областях искусства, все выше национальная сознательность, онемеченные семьи снова обретают чешский характер, налет иностранщины в Праге исчезает, и, вопреки злобе наших врагов, чешская жизнь развивается, развивается неуклонно. А что делаю я, основатель первого славянского предприятия в Праге? Не отстаю ли от этого замечательного подъема чешской жизни? Что говорить, я богатею, мое предприятие разветвляется, «Императорские фиалки» приносят хороший доход, торговля юфтью оказалась весьма рентабельной. Но где вы, мои патриотические и созидательные идеалы, — увы! — где вы?
В свое время, когда я создавал свой крупный славянский торговый дом, это было по меньшей мере патриотическим поступком, но сейчас чешское предприятие в Праге — уже не редкость; сейчас чешское название фирмы, как, например, красно-белая марка Недобыла, уже не рискованно, это стало патриотической модой, в Праге выросло новое поколение молодых людей, даже не представляющих себе, что значило четырнадцать лет назад появление на Пршикопах фирменных вывесок, написанных на русском, польском и чешском языках. Правда, мой успех тех дней повторился сейчас в Вене, но в меньших масштабах и без славянских вывесок, так что иностранец, увидев мой филиал на Элизабетштрассе, и не догадается, что это чешское предприятие; а если венские чехи благожелательно отнеслись к моему магазину и раскупили все до ниточки, то сделали это в благодарность за мою былую смелость, за мой былой приоритет. Но что ты делаешь теперь, Ян Борн, чем отличаешься, где твои заслуги перед любимой родиной? Разве не затмил тебя гораздо более скромный Войта Напрстек? Неужели ты намерен богатеть — и только богатеть, разочаровывая при этом мать-Чехию, с упованием взирающую на тебя в ожидании новых заслуг, благодаря которым твое имя навеки сохранится в памяти благодарного народа?»
Когда патриотической партии Рыхлебова удалось вместо двуязычной школы добиться самостоятельной, чисто чешской, Ян Борн учредил при ней фонд, из которого после окончания учебного года десять лучших учащихся — пять мальчиков и пять девочек — получали в награду сберегательную книжку рыхлебовской сберкассы с десятью австрийскими гульденами и картон с красиво отпечатанными «Наставлениями» для дальнейшей жизни. Текст их Борн составил сам: наставления на путь жизненный.
Чти свой родной язык и будь верен ему до гроба.
Делай честь роду своему и береги доброе имя родителей, как святыню.
Цени свое и не посягай на чужое.
Береги каждый крейцер — и достигнешь благоденствия.
Если начнешь даже с малого, но будешь честен и правдив — заслужишь уважение всех порядочных людей.
Не кури, не транжирь из тщеславия, не пей спиртных напитков, не играй на деньги, и очень скоро добрые последствия столь нравственного поведения скажутся на здоровье твоем и благосостоянии.
Береги время, не бездельничай; усердно проработав всю неделю, отдыхай в воскресенье.
Постоянно помни сии советы, повседневно руководствуйся ими — и станешь зажиточным, самостоятельным и уважаемым гражданином.
Торжество устроили по этому поводу большое. При первой раздаче наград, которые Ян Борн, не пожалев времени на длинную дорогу, лично вручил отличившимся детям, весь его родной городок был поднят на ноги: маршировали «соколы» и пожарные, отставные военные и вооруженные граждане, девушки в белых платьях усыпали цветами улицы, дома украсили чешскими флагами, на площади перед трибуной, воздвигнутой специально с этой целью, собралось столько народу, что яблоку негде было упасть; в общем, торжественный акт очень напоминал те знаменитые патриотические демонстрации, в которых сам Борн в свое время столь самозабвенно участвовал. В перерывах между речами музыканты в шляпах, украшенных петушиными перьями, играли одну песенку за другой, раздавались возгласы: «Замечательно!», «Наздар!» и «Да здравствует единство!»; а во время выступления Борна было тихо, как в храме, и рыхлебовцы с вполне понятной почтительностью и умилением упивались произнесенной графским голосом речью своего прославленного земляка. «Рыхлебовские обзоры» с полным основанием писали, что «торжество, какого наш городок еще не видывал, проходило с большим энтузиазмом».
«Итак, милый Ян, — возвращаясь вечерним скорым поездом в Прагу, думал Борн, в ушах которого еще дребезжала медь рыхлебовского оркестра, — итак, милый Ян, все было очень удачно, ты, как говорится, достиг заслуженного успеха, но я не сказал бы: «Вот то, что надо», нет, не сказал бы. Когда-то в Париже ты наивно мечтал собственными руками воздвигнуть на Вацлавской площади Триумфальную арку или на собственные средства построить великолепный Национальный театр. Что осталось от твоих мечтаний? Награды десяти рыхлебовским примерным детям… Жалкий, право, жалкий итог… Тогда ты мечтал и о блестящем чешском салоне… Есть у тебя такой салон? Есть, но скажи, положа руку на сердце, что в нем специфически чешского? Не звучит ли в нем все чаще и чаще, все упорнее и упорнее немецкая речь? Пани Лаура Гелебрант, не стесняясь, говорит в чешском салоне по-немецки, как ей бог на душу положит, супруг Лауры поддерживает ее, его превосходительство Страна — тот и нашим и вашим, ему совершенно безразлично, на каком языке говорить, да и чешскому писателю пану Зейеру немецкий язык, по-видимому, ближе нашей простой чешской речи. Говоря честно и беспристрастно, удивительно ли, Ян, что твой салон онемечивается? Нет, ведь мы исполняем исключительно немецкую музыку, так что ж удивляться, если она незаметно проникает в умы наших гостей и определяет их образ мыслей?»
Помня свою неудачную попытку посоветовать Антонину Дворжаку, чтобы произведение, названное им «Трагической увертюрой» послужило вступлением к опере, вроде тех, что пишет Сметана, Борн долго колебался, пока отважился поделиться с обидчивым музыкантом своими огорчениями; но однажды под вечер, когда Дворжак был в особенно хорошем настроении, — он тогда заканчивал партитуру оперы «Упрямца», а министерство вероисповеданий и народного просвещения назначило ему стипендию в четыреста гульденов, — Борн набрался смелости и заговорил о том, какое грустное, мол, явление, что, занимаясь музыкой, они поют, только немецкие песни, дуэты Шуберта и Мендельсона.