— А между вами и паном Борном все было так же гадко? — со своей обычной прямотой спросила Мария.
В этот момент в салоне появился новый гость.
— Разрешите, милое дитя, познакомить вас с нашим уважаемым гостем, художником маэстро Хитусси[58], — сказала Гана.
Шли месяцы, и Мария начала с радостью ожидать воскресной прогулки в карете Недобыла. Для его рысаков, которых она очень полюбила, у нее всегда было припасено несколько кусков сахара, а прикосновение их влажных, мягких губ к ее ладони доставляло ей такое удовольствие, что она даже вскрикивала.
«Право же, мне кажется, что ты выходишь замуж не за меня, а за моих коней, — мрачно думал Недобыл. — Ну погоди, вот поженимся, и я тебе покажу, чья ты».
Со свадьбой Недобыл, как мы уже сказали, не торопился, но его возбуждала близость девственной невесты, разжигал вид ее невинных прелестей, которыми он скоро сможет беспрепятственно, вволю наслаждаться, и он однажды сознался Борну, что в это время чаще обычного заходил опрокинуть рюмочку к арфисточкам или еще кое-куда. После этого он появлялся у Шенфельдов — корректный, чуточку неуклюжий в новом костюме, лишенный юмора — скучный дядюшка, да и только. Возил отца с дочерью в долину Шарки, в Модржаны, Либоце и, глядя на маленькую, крепкую руку Марии, с вожделением представлял, как в супружеской постели эта рука будет ласкать его обнаженную грудь и спину.
А Мария постепенно привыкала к нему и переставала бояться.
— Куда мы поедем в свадебное путешествие? — как-то спросила она. — Борны ездили в Париж.
Борны могли ездить хоть на Камчатку, — ответил Недобыл. — А мы поедем в Вену.
Ее лицо вытянулось.
— В Вену?! Но я уже дважды была там с папенькой. Гелебранты и то ездили в Дрезден!
И то в Дрезден! Правда, Дрезден был ближе, чем Вена, так что путешествие Лауры было очень скромным, но все-таки оно вело за пределы Австро-Венгрии, это как-никак за границей, куда не всякий ездит, а в Вену, столицу государства, ездит кто угодно по самым обыкновенным служебным и торговым делам; сколько раз Борн за те несколько лет, что Мария посещала их салон, ездил в Вену! Щеки Марии вспыхнули при мысли о том, как фыркнет Лаура, как искривится ее красивый, высокомерный рот, когда она узнает, куда Мария поедет в свадебное путешествие.
— Как, всего лишь в Вену? — скажет она. — В таком случае можете просто остаться в Праге.
Но Недобыл настаивал на своем. Четырнадцать лет назад, объяснял он Марии, он служил в Вене простым солдатом и уже тогда решил вернуться в этот город важным господином и поселиться в самом лучшем отеле; теперь он свою мечту осуществит и просит Марию не портить ему эту радость.
Мария, не решаясь слишком настойчиво перечить своему верзиле-жениху, согласилась, пусть будет по его. Она вежливо поддакивала, но в ее головке, сидевшей на все еще детской, тоненькой шейке, родились три мысли, они извивались в ней, как злые, опасные змейки. Первая: четырнадцать лет назад, когда он служил в Вене простым солдатом, я была трехлетним ребенком, какой же он невероятно древний старик, ein steinalter Greis! Вторая: четырнадцать лет назад, когда он был в Вене простым солдатом, его, как рассказывал Гафнер, осудили на смерть под шпицрутенами. Жуткое, кровавое прошлое! Какую ошибку совершил он, напомнив Марии об этой позорной странице своей молодости (надеюсь, что хоть тогда, четырнадцать лет назад, он был молод!). И наконец, он, видите ли, решил вернуться в Вену важным господином и поселиться там в лучшем отеле! Важным господином! Ее отец — великий философ и потому важный господин, тайный советник Страна — важный господин, потому что у него титул превосходительства, Борн — важный господин, это видно с первого взгляда. Но Недобыл? Солдафон, воображающий, что, поселившись в самом лучшем отеле Вены, сразу станет важным господином. Боже мой, о чем я буду с ним разговаривать, гуляя по Рингштрассе без папеньки, он-то умеет вести беседу!
От этих мыслей Марии чуть дурно не становилось, и она подчас жалела, что родилась на свет божий.
В Праге не было принято сдавать внаем только что отстроенные дома так называемым осушительницам штукатурки, как это делали в Париже, поэтому Недобыл поселился в своей новостройке с чашами, когда там еще работали слесари, настилались полы и пахло мокрой штукатуркой.
В избранной им квартире на третьем этаже со входом, разумеется, из коридора, а не с галереи, было четыре большие комнаты площадью по тридцать шесть квадратных метров и две вдвое меньшего размера, длинная передняя с верхним светом, умывальная комната — назвать ее ванной нельзя, так как к ней не подвели воду, — кухня и комнатка для служанки; словом, квартира была прекрасная. Окна трех комнат из шести выходили на юг, двух — на запад, а в находившейся между ними угловой комнате вместо окон было два балкона — один на юг и второй на запад. Эту комнату трудно было использовать из-за малой площади стен, так как, кроме двух балконов, в ней были две двустворчатые двери, и Недобыл поставил в ней арфу и фисгармонию Марии — ее приданое, как говорил он с грубой иронией, — а также свой собственный вклад: рояль марки «Бехштейн», купленный, разумеется, с самоотверженной помощью Ганы Борновой.
Здесь предполагалось заниматься музыкой.
Смежной с нею западной комнате предназначалась роль салона. Поскольку Недобыл, как мы уже упоминали, в свое время продал старый лиловый салон Валентины, для этой комнаты он купил (тоже под наблюдением Ганы Борновой) новую, стильную мебель, обильно украшенную резными сфинксами, — удачное подражание ампиру.
Здесь должна была протекать светская жизнь их семьи.
В последней, вдвое меньшей комнате западного крыла находился будуар Марии; здесь молодая супруга Недобыла будет, буквально применяя французское выражение, предаваться сладким капризам[59].
Последняя из комнат южного крыла, примыкавшая к угловой музыкальной, — столовая; ею, как это принято в пражских семьях, Недобылы будут пользоваться совместно, здесь, короче говоря, они будут жить.
Следующая большая комната южного крыла, соединенная оклеенной обоями дверью с умывальной, — спальня с супружеской кроватью, резная спинка которой доходила почти до потолка, с мебелью, несомненно красивой, но очень мрачной, отчего комната производила впечатление склепа.
Здесь должна была цвести любовь бывшего возчика Мартина Недобыла и Марии, урожденной Шенфельд.
Последнюю, вдвое меньшую комнату, по-видимому, будущую детскую, пока мудро оставили пустой.
Но в роскошно обставленной — как подобало основателю первого чешского экспедиторского предприятия в Праге — квартире Недобыла жить пока было невозможно: несмотря на теплую, летнюю погоду, в ней было холодно и пахло сыростью. Однако его любовные вожделения, разжигаемые встречами с прелестной, со дня на день хорошевшей дочерью философа, становились нестерпимыми, настроение у него портилось. «Где же это видано, — ворчал он, — откладывать свадьбу из-за того, что в квартире чуточку холодно, чуть скверно пахнет; если дожидаться, пока она начнет благоухать, этак прождешь до второго пришествия». Выход из положения подсказала по-матерински относившаяся к будущим молодоженам, опытная Гана Борнова — она посоветовала Недобылу поступить так же, как поступили в свое время они, Борны: тотчас же после венчания отправиться в путешествие. Тем временем служанка будет непрерывно, с утра до ночи топить при открытых окнах; а она, Гана, обещает заглянуть туда разок-другой и проверить, добросовестно ли та выполняет свою работу. Если Недобылы пропутешествуют недели три, квартира к их приезду наверняка станет пригодной для жилья.
Совет нашли разумным, одобрили и назначили свадьбу на 20 августа. Последний вечер, проведенный Марией с отцом, был очень грустным. Арфу уже отвезли, и играть было не на чем, философ в этот день не написал ни строчки, и читать было нечего, есть они тоже не могли — у обоих, и у отца и у дочери, кусок не шел в горло. «Последний день», — думал Шенфельд. «Последний день», — думала Мария. Оба были очень бледны. «Столько было счастья и любви, столько душевного спокойствия, — думал Шенфельд, — и вот все кончилось, кончилось навсегда».