Одни до слез жалели Туяка. Другие опасались бед, которые обрушатся на всю степь за грех, в который их втянули бии. Третьи верили, что хан причастен к преступлению, к совершенному над Торгын надругательству. Кто-то пытался оправдать хана за то, что он послал к белой царице посольство. Кто-то гневно упрекал его за это и за то, что он окружил себя проклятыми русскими, нянькался с ними...
Пыль улеглась — все собрались, расположились около красной насыпи.
Вперед вышел Мухамбет-ходжа с Кораном в руках. На бугорок в направлении кублы бросили аркан длиною в сорок саженей. На одном конце поставили Туяка. Он сидел на вороном коне, одетый во все черное. На другом — Абулхаира. В одной руке он держал шитую золотом корону, в другой повод своего боевого коня.
Люди воззрились на ходжу глазами, полными ужаса. Ходжа заговорил замогильным голосом, будто обращался не к этой многолюдной толпе, а к самому всевышнему:
— Уа, раб божий Абулхаир Абдулла-оглы... — имя и титулы хана, которые еще вчера струились из уст людских, сегодня промелькнули быстро, точно хвост какой-нибудь безродной собаки. — Твой народ обвиняет тебя в смертных грехах, в том, что ты забыл нашу веру и наши традиции, поддался колдовству и влиянию неверных, оскорбил живых, разгневал духов предков — отдал на поругание кафиру, злодею чужого рода и племени невинную девушку. Тем самым ты совершил неслыханное преступление, которое заслуживает самой жестокой кары, вплоть до смерти. Что ты сможешь сказать в ответ?
Хан опустился на колени, прижал руки к груди и торжественно произнес:
— Ложь, ложь, ложь!
Мухамбет-ходжа обвел взглядом толпу, словно бы вопрошая каждого: «Слышали, все слышали?»
Ответом ему была тишина. Замерли, затаили дыхание, кажется и люди, и кони.
— Согласен ли ты поклясться на Коране? Согласен ли ты поклясться счастьем своим, достоянием своим и жизнью своей? Готов ли ты предстать перед судом духов наших предков?
— Согласен, согласен, согласен! — отчетливо и громко произнес хан.
— Раб божий Абулхаир Абдулла-оглы клянется в том, что его обвиняют несправедливо, что на него возведена напраслина! Уа, аллах, и живые святые, и мертвые духи, вы все видите и слышите! Сейчас он коснется лбом священной нашей книги, сейчас поставит корону свою, чтобы подтвердить правдивость своих слов!
Абулхаир положил свою корону:
— Я чист, я чист! — хан сделал паузу и повторил: — Совесть моя чиста!
Ни земля на бугорке, ни корона его не дрогнули. Три бия подняли корону.
Ходжа возвысил голос снова:
— Уа, всевышний, святые живые и мертвые духи! Смотрите и слушайте! Теперь раб божий Абулхаир Абдулла-оглы даст клятву на имущество и достояние своей семьи.
На самую середину аркана поставили боевого коня. Хан положил руку на Коран и вымолвил:
— Невиновен, невиновен, невиновен!
Конь стоял безмятежно, ни один мускул не дрогнул на его крупе. Даже ветер и тот не шевельнул его гриву или хвост.
Из-за спины Мухамбета-ходжи вышли три бия и увели коня.
Люди задвигались, заволновались, а голос ходжи дрогнул:
— Уа, аллах! Уа, мертвые духи, живые святые! Слушайте и смотрите! Смотрите и слушайте! Сейчас Абулхаир Абдулла-оглы будет клясться жизнью Туяка Тайлана-оглы — несовершеннолетнего сына Тайлана Матэ-оглы.
Мальчика на вороном коне поставили над арканом.
Ходжа медленно, словно с опаской, приблизился к хану. Абулхаир взял из его рук Коран и трижды приложился к нему лбом. Сказал, задыхаясь, хрипло:
— Невиновен, невиновен, невиновен!
Аркан казался всем огромной страшной змеей, которая вот-вот может шевельнутся, изогнуться в смертельном движении. На лбу у хана заблестели бусинки пота.
На небе не появилось ни облачка. Беркут спокойно и величаво парил в вышине. Мальчик неподвижно сидел на коне.
— Раб божий Абулхаир Абдулла-оглы сказал правду. О аллах! Живые святые и мертвые духи, вы не подали ни единого знака, который изобличил бы его во лжи. Я признаю и свидетельствую: на Абулхаира Абдуллу-оглы была возведена напраслина.
Хан вдруг обмяк и пошатнулся. Букенбай и Есет помогли ему подняться с колен.
Три бия перерезали аркан пополам и, покрутив им над головами хана, Туяка и коня, отшвырнули в сторону.
Мухамбет-ходжа поднял руку:
— Бии приняли такое решение: если хан окажется невиновным, в ответе должны быть потерявшая честь Торгын — дочь Зердебая Ерена-оглы, а также он сам, ее отец. Теперь слово за истцом Сулеем Кушикбаем-оглы. Пусть он сам выносит свой приговор и делает выбор: получить обратно калым в придачу с повинной; взять в жены опозоренную невесту и держать своей рабыней; лишить ее жизни! Никто не имеет права вмешиваться и давать ему советы.
Толпа снова притихла. На чистом небе вдруг появились пегие облака. С севера подул студеный ветер. Заклубилась пыль. Что это значило: переменчивость осенней погоды или же знаменовало гнев духов, услышавших имя истинно виновной?
Неподалеку от султана Батыра находились тридцать всадников на вороных конях. Это были сородичи жениха. Они окружали крупного человека на длинногривом и длиннохвостом коне. Он широко открыл рот и прогудел:
— Лишить жизни! Смерть!
— Если тебе нужна жизнь — бери! — тихо, почти шепотом произнес ходжи.
Вывели Торгын, поставили перед толпой. Ее лицо было вымазано золой, волосы на лбу были обрезаны.
В страшном напряжении люди глядели на рослого всадника на вороном коне. Может, хоть в рабыни возьмет ее, сжалится в последний момент?
Полуживую от страха и стыда девушку подвели к огромному детине, толчком поставили на колени. Волосы рассыпались по плечам, закрыли ей лицо. Торгын затряслась от плача.
Мужчины в толпе стиснули зубы, им было жаль бедняжку, было стыдно отдавать ее на бессмысленную расправу. Но духов предков они боялись еще больше. Боялись нарушить древние обычаи.
Абулхаир, все еще во власти пережитого, ошарашенно глядел на девушку. Она стояла на коленях, как только что стоял он сам. Лишь теперь он понял, как жалок он был. И стал он твердить про себя одно и то же: «Благодарение, благодарение! Спасибо тебе, господи, спасибо!»
Никто не отрывал взгляда от массивного, словно отлитого из чугуна, всадника на вороном коне. Окружившие его мужчины подталкивали его: «Чего же ты медлишь? Чего ждешь?!»
Он подал знак людям, державшим на поводу двух черных жеребят. Они были дикими, необъезженными, упирались, брыкались... Вперед выступили два человека с арканами в руках. Это были те самые арканы, которые только что составляли единый аркан — аркан смерти. Толпа ахнула.
«Боже, он предназначался для меня! И дикие эти кони — тоже!» — чуть не завопил Абулхаир.
Джигиты ловкими движениями рук завязали петли в середине и на концах аркана. Отдали его своему вожаку. Приблизились к необъезженным жеребятам.
Крупный мужчина показал аркан Мухамбет-ходже, биям, султану Батыру и его свите, потом, в последнюю очередь, всему остальному люду. Стремительно, привычно угрюмый детина накинул петлю на шею Торгын. Два джигита с неменьшей сноровкой и быстротой накинули петли на шеи жеребят. Ударили их слегка по крупам. Кони мгновенно снялись с места и бросились в разные стороны.
Среди людей началась паника. Они бежали так, будто под ними разверзлась земля. И вдруг все услыхали отчаянный вопль: «Отец! Отец!» Торгын в смертный свой час обрела речь, заговорила!
Торгын, уносимая дикими конями, исчезала с глаз людских. Из жизни.
В гробовом молчании, низко опустив головы, люди сели на коней. Они уезжали поодиночке или маленькими группками, стремясь поскорее покинуть проклятое место — место кровавой, нечеловеческой расправы, чтобы не видеть друг друга.
Толпа вокруг султана Батыра рассеялась, поредела...
Лишь Абулхаир хотел встать, но не смог, будто его ноги приросли к земле. Он поднял глаза вверх, и вдруг ему почудилось, что у солнца появились лапы, а само оно превратилось в красную лисицу. Хищно высунув язык, она гонится за окровавленным, истерзанным телом...