Почему они так тихо, так неслышно закрыли дверь, почему были так сдержанны — ведь оскорблены духи предков! Опозорен целый род! Не колотили кулаками и камчами по земле, не обвиняли его в том, что он запятнал, замарал самое святое! Стали такими добрыми и всепрощающими. Почему, ойбай, почему, почему?! Абулхаир сам начал бить кулаками по ковру, на котором сидел.

Известно, почему! Кто унижен сейчас более, чем он, кто несчастнее его? Ни один степняк не станет вести себя надменно и крикливо с человеком, и без того несчастным и униженным! Зачем добивать и без того убитого горем, повергнутого в прах человека? Если хочешь заслужить, получить милость у казахов, будь таким вот несчастным. Они завидуют, кривятся, косятся лишь на человека, который хоть чуточку богаче и знатнее остальных. Зато как всепрощающи, как милостивы, когда дело касается поверженных и сломленных. И эти его гости были мягкими, как шелк, так как отныне он в их глазах — последний человек. Никто и ничто. Не утихомирить, не успокоить духов предков или смыть пятно позора с целого племени им важно. Им куда важнее повалить хана Абулхаира в грязь, замарать его! Навсегда оставить его в этой грязи! Потому они и поставили три условия... Условия, каждое из которых по своим последствиям может быть для него, Абухаир-хана, поистине ужасным...

Прикажешь казнить Сартайлака — оборвешь отношения с русским государством, отдашь с таким непомерным трудом налаженное дело какому-нибудь пройдохе из рода Жадика... Отречешься от русского посольства — тем более! Тотчас же найдутся «сердобольные», которые возьмут Тевкелева и его людей под свою защиту и поспешат доложить об этом царице. Принесешь клятву... Как он может поручиться за мужчин, столько времени живущих без женщин? Немая девушка не может назвать своего обидчика. «Сдается мне, его надо искать среди своих. Странная свадьба... За всем этим я чувствую руку Батыра и Барака. Но как это доказать? А не пойман — не вор. Пусть они, враги мои, возьмут мою жизнь! Все одно — позор навечно покроет мое имя в памяти людской! И как я вообще могу взять на себя вину за смерть безгрешного ребенка? Своего или, особенно, чужого?»

Да, он сейчас как волк, перед которым поставили три капкана и сказали: «Выбирай любой! А клыки мы тебе выбьем сами». Но волк есть волк, у него забота только о себе, он не ведает заботы о потомках. Оказавшись в подобном тупике, перед капканами, он способен ринуться, мотнуться на черный соил. А он, хан? Человек? Имеет ли он право уйти в сырую землю опозоренным, оставить на проклятье людское своих потомков? К тому же его враги и соперники могут подбить на какое-нибудь новое преступление пугливый, задиристый и несчастный народ. Вспыльчивы степняки, горячи и неразумны...

Нет, он должен, обязан до дна испить горькую свою чашу. До конца...

«Два первых условия следует отвергнуть сразу же. Остается третье. Стальной капкан с тремя челюстями, способными лишить меня трона, богатства и жизни. Хватит ли решимости и мужества?

И все же надо, надо рисковать. Поговорить прежде с послом, с Сартайлаком? О аллах, и зачем парень каждый день таскался к Зердебаю, почему Тевкелев не запрещал? Увалень проклятый, натворил дел, заварил кашу. Хотя он, наверное, не виноват. Кто-то другой тут замешан.

Пусть я брошу в очаг клятвы на красной насыпи корону с головы, своего скакуна, предположим, брошу. Но где найти ребенка, за которого болел бы душой весь народ? Где? Потомки Букенбая, Есета и мои не годятся. Годится кто-то их достойный. Кто же это может быть?

О-о-о! Он, конечно, он! Они имели в виду его, именно его! И мне он дорог, и народу! Еще как дорог! Никого в этих местах нет дороже и любимее его! ... О аллах, на какое злодейство, на какую жестокость способны эти псы!...

Судьба, оказывается, всесильна. Все сошлось на этом мальчике! Над его тоненькой шейкой судьба занесла свой меч!»

Мог ли он в самом страшном сне увидеть, что все беды суетного его народа, который не знал никогда просвета, потерял надежды на будущее, соберутся воедино и опустятся на милую головенку мальчика? Увы, беспощадный, запутанный узел, который так и не смогли распутать правители противоборствующих сторон, не смогли развязать велеречивые краснобаи и острословы всех жузов, уперся в горло невинного, беспечно спящего в теплых объятиях родителей ребенка.

Абулхаир содрогнулся. Он в неоплатном долгу перед этой семьей. Сколько раз они выручали его! Сколько раз опирался он на мощь и силу их рук! Он всегда мечтал отплатить ей добром! Теперь, выходит, добро должно оборотиться черным насилием... Господи, он-то утешал себя: если кто и будет перед ним в долгу всю жизнь, так этот мальчик. Мальчик, спасенный им, ханом. Но аллах, видно, решил иначе, счел его недостойным сделать хоть одно ощутимо доброе дело.

Да, да, конечно же, эти тридцать изуверов и те, кто стоит за их спинами, рассчитали все заранее. Укусили за самое уязвимое место. Придумали для него изощренную пытку! Под угрозой смерти оказалось единственное в семье дитя! Как гнилой нарыв жаждут удалить, вырвать из сердца народного имя батыра Абулхаира, мудрого, правдивого, неподкупного Абулхаира, как его называли казахи! Хотят отнять у него надежды на будущее и опору — воспоминания о былом, о прошлом, когда звезда его сияла высоко и ярко.

О аллах, как отчетливо встает в памяти все, что связано с этим ребенком! Будто только вчера происходило...

Это было в год, когда Абулхаир вел кровавые сражения с джунгарами неподалеку от Каратау. Все овраги и вся равнина, насколько глаз хватало, были усеяны телами павших казахов и джунгар. Кругом — разрушенные очаги, сожженные юрты, воющие псы и мертвые или раненые люди и кони.

Следовавшие за Абулхаиром воины обливались кровавыми слезами — сколько полегло близких, родных и товарищей, которые только что сражались рядом с ними. А они бросают их, не имея возможности даже предать их земле...

Отряды выехали на окутанную мглой равнину. И тут кто-то показал рукой вперед. Все силились разглядеть что-то движущееся вдали, словно призрак. Помчались вперед и обнаружили длинный караван. Его сопровождал большой отряд джунгар с копьями наизготовку.

Переполненные жаждой мести казахи с грозными криками набросились на врага. Замелькали мечи, зазвенели сабли, захрипели раненые. Противники, казалось, решили презреть не только опасность, но и саму смерть.

Это была схватка ослепленных гневом, опьяненных кровью людей. В них все больше разгоралось возбуждение — яростное, ослепляющее, заставляющее забыть обо всех чувствах на свете, кроме желания колоть, резать, кромсать, уничтожать, крошить, убивать.

Казахи начали теснить джунгар. Джунгары уложили на землю навьюченных верблюдов и спрятались за ними. По команде Абулхаира джигиты стали целиться в глаза неповоротливых животных. Верблюды брыкались, кричали, бились о землю, разбрызгивая во все стороны пену. Джунгары запутывались в поводьях и не могли больше разить стрелами нападавших казахов.

Джунгары поспешно вытащили из сундуков, навьюченных на верблюдов, какие-то свертки и обратились в бегство. Абулхаир погнался за ними вслед вместе с небольшим отрядом.

Под джунгарами кони были сытыми и свежими. Утомленным многодневными скачками коням казахов никак не удавалось догнать их. Тогда джигиты Абулхаира взялись за луки. Кони падали на лету, ломали себе шеи. Однако джунгары не выпускали свертки из рук, прижимали их к груди, и казахи догадались: по ним стрелять нельзя. Несколько джунгар подбежали к реке и бросили свертки прямо в ее волны.

Абулхаир увлекся погоней за всадником на красивом белом коне. Потеряв надежду уйти от погони, джунгарин вместе с конем бросился в бурную весеннюю реку. Абулхаир — за ним. Добравшись до берега, джунгарин вдруг обернулся и взмахнул саблей. Абулхаир почувствовал, что у него онемело правое плечо. Не обращая внимания на боль, он левой рукой достал кривой нож и метнул его в спину врага. Тот вместе с конем плюхнулся в пенистый поток.

И тут хан неожиданно вылетел из седла. Студеная вода дошла ему до самого горла, накрыла его с головой, но Абулхаир вынырнул, удержался на поверхности. Огляделся. Прямо перед собой увидел голову своего скакуна, а неподалеку плыл белый красавец-конь, оставшийся без хозяина. Между ними покачивался на волнах сверток. Абулхаир протянул руку, схватил его, зажал под мышкой и повернул своего коня к берегу. Скользя по суглинку, конь с трудом выбрался на сушу. Джигиты подхватили хана под руки. И тут раздался громкий плач младенца.