Томан, ободренный поддержкой Мартьянова, опрометчиво встал.

— Позвольте заметить, что мы желаем победы русским, — начал он, обратившись к коменданту, и под строгим взглядом его разом высыпал в легкий туман, стоявший перед глазами, весь запас приготовленных русских слов:

— Наша организация — про народную революцию… про народную свободу…

Томан совсем забыл, что по-русски «народный» означает нечто совсем иное, чем по-чешски [174], и вдруг заметил, что все, смотревшие на него с интересом, как-то насторожились.

Вдова Палушина в испуге открыла рот; Мартьянов только развел добродушно руками, подумав: «Эх, подвыпил малость…» Вслух же он произнес:

— Бога ради, дорогой инженер! Перестаньте! От русской водки путаются все наши глупые слова…

Старуха Палушина вдруг, протянув руки к Томану, воскликнула:

— Нет, нет, нет! Что он говорит? Не надо никакой революции. Не нужен нам пятый год! Не нужно злодейств! Живем мы в любви и согласии… Что он такое говорит?

Трофимов засмеялся от всего сердца.

— Вот и напугали добрую женщину! Не волнуйтесь, матушка, это не опасно! Только у нас, в отсталой России, встретишь эту разновидность заразного бешенства. Не дикарским мозгам перевернуть мудрый закон природы, данный от бога! У них, в Европе, в Германии, такого бешенства не бывает. У них лекарство — образованность, у них гигиена — цивилизация. А у нас — ни лекарств, ни гигиены. У нас подчас заражаются даже честные, умные люди.

Он повернулся к Зуевскому.

— Не так ли, Михаил Григорьевич? О, эпидемия пятого года! Родион Родионычу пришлось… по повелению царя… лечить ее хирургическим вмешательством. Давайте же выпьем его здоровье в благодарность за то, что можем сегодня, в любви и дружбе, праздновать день ангела нашей милой хозяйки Агриппины Александровны!

— А вы — поп, — сказал он потом Томану. — Поп, а не солдат!

Зуевский тонко улыбнулся, почти совсем закрыв глаза; госпожа Зуевская непрестанно и равнодушно взывала через стол к Трофимову:

— Стакан чаю, Петр Михеевич! Позвольте налить вам…

Зуевский налил водки коменданту и, глядя куда-то поверх его плеча, вздохнул не без слащавости:

— Что ж, что правда, то правда — здорово вы нас потрепали. О, ваши казачки бить умели!

Комендант польщено засмеялся этим воспоминаниям:

— Да, отчаянные были молодцы! Нагайками работали — подгонять не надо! Это верно. Не дай бог встретиться с ними тогда на узкой дорожке, да без свидетелей!

Зуевский загадочно и чуть-чуть горько усмехнулся, прикрыв глаза, и молвил:

— Тогда — может быть… А потом сами же ходили прощенья просить: «Богом просим, ваша милость, простите, мы ведь приказ выполняли, по нашей казачьей истовости…»

— Вот она, русская душа! — чтоб помирить всех, вскричал Мартьянов растроганным голосом.

Однако после выходки лейтенанта Томана между агрономом Зуевским и его гостями остался какой-то холодок, разъединявший компанию, отгораживающий душу от души.

Госпожа Галецкая, воспользовавшись замешательством, завладела Томаном и увела его, как она выразилась, «от стариков». К своему кружку она подозвала Колю Ширяева с Соней.

— Значит, вы социалист? — Она так и сияла, глядя на Томана понимающим взглядом, и тут же не преминула доверительно сообщить ему: — У моего мужа собирается кружок социалистов. Мы будем рады увидеть вас среди них. Бывают у нас очень интересные люди и очень интересные споры. А стариков бросьте!

Ширяев, выслушав все ее воодушевленные речи, удалился, однако, так и не раскрыв рта. Это обидело Томана, пожалуй, больше, чем саму госпожу Галецкую, — она лишь кокетливо топнула ножкой вслед Ширяеву.

— Русский грубиян, так и знайте! И просто невыносим в обществе!

Гости, вероятно, разошлись бы раньше, если б не явился еще доктор Мольнар.

Он пришел, когда его уже перестали ждать. На упреки хозяйки, госпожи Зуевской, он извинился, сославшись на своих больных. Обрадовался, увидев Томана:

— Что вы тут делаете?

— Что он делает? — добродушно захохотал Мартьянов. — Революцию! Свободу хотят по вашему образцу…

Томану стало жарко. Но доктор понял его положение и успокоил:

— А вы не обращайте внимания…

И тут же, противореча собственным словам, он в упор взглянул на Томана и прибавил загадочно:

— Среди маленьких порабощенных людей всегда находятся фанатики. Фанатизм проснувшихся рабов приводит ко многим глупостям…

Обойдя всех гостей, Мольнар вернулся к Томану:

— Я вам испортил вечер? Покорно прошу прощенья. Строго говоря, настоящий, хороший врач лишен национального чувства. А может быть — и других каких-нибудь ваших нравственных принципов.

Томан молчал; он хотел одного — чтоб Мольнар поскорее оставил его.

— Да не хмурьтесь вы так, — сказал тот, нарочно подсаживаясь к Томану. — Я же вот на вас не сержусь. А ведь знаю довольно точно все, что предпринимают чехи против нас. По моему мнению, каждый, конечно, имеет право выбирать государственную форму — какую может и какая ему нравится. То есть — одну из этих отлично организованных разбойничьих шаек и потом разбойничать с ней, геройскую славу добывать. Однако я думаю, что надо быть крайне осторожным при выборе и не лезть раньше времени в ту шайку, которую как раз бьют. Я сам из осторожности еще не знаю, к какой примкнуть. Знаю только, что сделать это придется. Вне этого жить нельзя.

Засмеявшись, Мольнар продолжал:

— Вас я люблю и потому советую — не будьте мятежником, если хотите добиться какого-то успеха в сей единственно возможной жизни. Держитесь любой законной власти. Маски, правда, могут меняться, добром или поневоле, но всегда побеждает власть! Лучшая власть! То есть — лучшая полиция. Полиция — вот наука всех наук.

Богородица и воспитательница детей божьих. Она нас, дикарей, учит свободе воли. Диких коней превращает в свободных, цивилизованных, ломовых лошадок…

Мольнар внезапно взглянул на Томана и встал со словами:

— А нервы у вас — никуда…

И отошел.

Оставшись один, Томан почувствовал необычайный упадок духа. Чтоб ускользнуть от госпожи Галецкой, он пересел к столу, за которым дело шло к открытой ссоре.

Спор начался с того, что комендант полковник Гельберг объявил войну единственно естественной и правомерной революцией в истории человечества.

Агроном Зуевский энергично возразил; Гриша Палушин, из рвения перед полковником, демонстративно поднял тост:

— Да здравствует война!

Ширяев поддержал Зуевского; с двусмысленной серьезностью он вскричал:

— Да здравствует война, святая революция его величества царя! Родительница всех грешных революций!

— Эй, Коля, — заметил Мартьянов, — ты такими словами не шути. Не всякий ведь примет твои слова за глупую выходку безбородого юнца. Помни — ни один закон природы нельзя преступить безнаказно!

— Даже голод, — с невинным безразличием ответил Ширяев. — Согласен с вами, Сергей Иванович.

— Да! — воскликнул Мартьянов. — Коль не будет закона голода — заживо сгниешь со всем твоим народом! Голод для человека — это как нефть для мотора!

Ширяев, на которого вдруг, без какой-либо причины, ополчилось все общество, ответил еще небрежнее:

— Прошу прощенья, но я только… о том… в общем, нефть-то дешевая…

— Дешевая! — крикнул ему Мартьянов. — Почему же тогда выгодно покупать машины? Ты знаешь только свои лживые запрещенные книжки, торчишь на одном месте… А я знаю настоящую жизнь, я работаю… и с успехом! Я, а не ты, уважаю прогресс. Я, а не ты, ввожу прогресс в жизнь, в дело. Конечно, тот прогресс, который нужен жизни! Что такое машина да вонючая нефть без нас, вскармливающих прогресс? Без нас! Да! Кем бог сотворил каждого из нас, своих рабов, тем и должен раб божий быть всем своим существом! И это — закон, который не преступишь безнаказно. Учили вас этому? Нет — значит, плохо учили. Голодом должен кто-то управлять, как нефтью, чтоб от него всходила культура, цивилизация и благоденствие, а не распад, не бесчинства черни. Управление голодом — как давлением пара… вот искусство! Это искусство управляет государствами и ведет их к расцвету. Ты, может, станешь со временем инженером… бумажным! А я — настоящий… для жизни!..