— Подумать только! Русская, православная! Учительница! С цареубийцей и врагом!

И он остался строгим и неумолимым, несмотря на все просьбы и объяснения, которыми пыталась помочь своей знакомой его собственная дочь.

Ах, дочери, дочери…

Вдобавок ко всем заботам Петр Александрович имел еще двух дочерей. Вдовец, солдат, преданный делам службы, не мог он уделять воспитанию дочерей должного внимания.

Младшая, Зина, была гимназисткой — девочкой с нежным телом и глазами, еще удивлявшимися всякой новизне.

Зато старшая, Валентина Петровна, была уже женщиной. Женщиной с плоскими, почти мужскими бедрами. Была она замужем, но еще до войны ушла от мужа. Война же совсем разлучила ее с ним, и Валентина Петровна ничего не знала о бывшем своем супруге, штабс-капитане Князьковском: жив ли он, в плену, или скитается где-то по бесконечным фронтам, по бездонным тылам этой необъятной войны. Ей и без него жилось неплохо. У отца, да еще во время войны, она могла одеваться лучше, чем когда жила с мужем. Валентина Петровна завела собственный выезд, а кучера всегда могла себе выбрать из отцовских пленных. И она возбуждала ревность горожанок, потому что могла, не опасаясь нарваться на мужицкую грубость, хоть целый день колыхать легким шелком своих юбок, так и струившихся у нее по бедрам, прогуливаясь по рыночной площади мимо окон, за которыми под стражей сидели чужестранные офицеры. Ей не нужно было прикрывать алым зонтиком свой дерзкий взгляд в те часы, когда пленных выпускали в город; без всякой опаски могла она уронить розовое письмецо под ноги красивому иностранцу, о котором жены простых горожан только мечтали издали жаркими летними ночами.

Петр Александрович с дочерьми с начала войны жил в городе.

Город!

Это был маленький замызганный городишко, похожий на все уездные городки восточных равнин. Земля там тяжелая, едва всхолмленная тяжелыми волнами. Легки там лишь травы да хлеба, бегущие по земле. И небо легкое — пока оно ясное, пока высоко-высоко летят по ветру белые облака.

На этой земле грибом вырос уездный город. Приподнял тяжкую землю деревенскими избами своих предместий. Постепенно возвышаясь к центру, рос — от мещанских домишек к зданиям присутственных мест и школ, а над всем этим господствовали величественные купола собора. Может быть, потому, что тяжесть земли была приподнята бедностью изб — бедность эту собор придавил суровым и тяжким величием власти. Верхние маковки храма были как сердца — твердые, непоколебимые в вере. Победно возносили они к небу свои кресты, наперекор всем легким и шалым ветрам, гуляющим по степи.

Напротив собора, занимающего место посередине рыночной площади, рядом с поповским домом, стояли два самых замечательных в городе здания: дом Обухова и дом Посохина.

Обуховский дом был старый, одноэтажный, но просторный, под новой зеленой железной крышей. Фасадом он был обращен к собору, крылом же тянулся в глубину большого сада вдоль травянистого переулка, по которому обычно бродила лошаденка, а то и коровка с соседнего поповского двора.

Дом доктора Посохина — в прошлом преимущественно врача, а ныне преимущественно предпринимателя, — был нов; срубленный из мощных бревен, он имел невиданно высокие окна и невиданно широкие, двухстворчатые парадные двери. К этому парадному поднимались с тротуара по широким деревянным ступеням. Среди прочих домов посохинский дом выглядел взрослым горожанином среди деревенских ребятишек.

Доктору Посохину, Игорю Николаевку, никогда не удалось бы выстроить столь примечательное жилище на одни лишь доходы от врачебной практики в этих отсталых краях. Не поставить бы ему это здание и на прибыли от унаследованного им после отца кожевенного завода, с чьей тоненькой трубы средь недальних лугов целыми днями ветер рвал белые облачка дыма. Вряд ли нашел бы нужным Посохин возводить такой дом даже после того, как в собственность его и его жены перешла половина лесного склада нынешней фирмы «Шеметун и Посохин». Новый посохинский дом возник внезапно и вместе с тем просто, как многое другое: вследствие войны. Произошло это событие, когда Петр Александрович стал строить из леса фирмы «Шеметун и Посохин» сборно-распределительный лагерь военнопленных. Дом Посохина вырос очень просто, когда отечество, представляемое Петром Александровичем, отпустило на строительство, необходимое для целей отечественной войны, ровно столько дешевых рабочих пленных, сколько требовалось предпринимателю Посохину.

Лагерь военнопленных, выстроенный при этом, стал благословением для всего края. Бараки, правда, уже провоняли дегтем и помоями, в них вскармливалось бессчетное множество насекомых и мышей, но доски еще были свежими, светлыми и звонкими.

А главное — лагерь стал огромным складом того дешевого живого товара, который принесла война. Через лагерь проходили неисчислимые толпы военнопленных, направляемых на работы в уезд или возвращаемых из уезда по употреблении. Товар этот был завернут во всевозможнейшие лохмотья — голубые, зеленые и прочие, но всегда грязные. Товар был славянский, венгерский, немецкий и бог весть еще какой, молодой и старый, здоровый и больный. Кучками и стадами, путь не каждый день, приводили и уводили пленных, пригоняли и угоняли — как мулов. Выгружали их — с их жалкими мешочками за плечами — из одних вагонов и наполняли ими другие, уже ожидавшие на путях. Их привозили и увозили, как груз, от оборота которого проистекает частная прибыль.

Конечно, такой круговорот новых ценностей, принесенных войной, не сам собой пришел в движение. Но теперь, когда он шел уже как заведенный механизм, Петр Александрович жил спокойно, что бы там ни делалось на фронте.

— Наша Россия, — изрекал он теперь еще торжественнее, чем прежде, самим звуком этих слов обрисовывая силуэты соборных глав, вонзившихся крестами своими в тучи наперекор всем легким и шалым ветрам.

И каждое воскресенье, каждый праздник, когда над опустевшим базаром кричали галки, и ветер играл в проводах, заставляя петь сучковатые телеграфные столбы, Петр Александрович выстаивал службу в соборе — живой пример для православных. Он стаивал там, торжественно и празднично спокойный, впереди молящихся, перед самым амвоном. Погоны его были широки и туги, подобные православным иконам. И, стоя там, неподвижно, как солдат в почетном карауле, в ладанном дыму, при торжественных звуках церковного пения, он сам всем сердцем чувствовал — и потому это чувствовали все, кто наполнял собор за его спиной, — что на этих его плечах, как на некой опоре, покоится могучий свод всей необъятной России.

16

Расширить лагерь военнопленных, отдав под него старый хутор Обухово, было идеей управляющего обуховским имением, практичного латыша, чью фамилию всегда забывали, а знали только имя и отчество — Юлиан Антонович.

Война, опустошавшая хлева и деревни, подстегивала предприимчивого управляющего. Когда в господском хозяйстве начал ощущаться, недостаток рабочих рук, Юлиан Антонович в один прекрасный день рассчитал, что если вместо оставшейся скотины в старых, наполовину пустующих хлевах обуховского хутора поместить пленных, то помимо дешевых трех-четырех сотен работников он выгадает еще и плату за размещение трех-четырех сотен душ. Важно только добиться, чтоб это официально называлось лагерем для военнопленных или хотя бы филиалом городского распределительного лагеря.

Позднее, когда Юлиан Антонович с этой целью занялся переводом скота со старого обуховского двора на новый в Александровском и когда, в связи с такой переменой, возникла необходимость переселить в Александровское и жену приказчика Долгова, Нину Алексеевну, которая до сих пор временно ведала скотным двором вместо мужа, взятого на войну, — выяснилось, что освободившийся домик приказчика можно, как любой пустующий городской дом, выгодно сдать в аренду государству для размещения в нем от четырнадцати до двадцати офицерских душ.

Идея Юлиана Антоновича понравилась полковнику Петру Александровичу Обухову, скорее другой своей, более возвышенной стороной. Еще бы: ведь таким образом старое обуховское гнездо будет служить интересам отечества! И Петр Александрович, не вдаваясь в расчеты и соображения чересчур практичного латыша, с радостью и без оговорок принял от имени уездного правления мысль Юлиана Антоновича. Мало того, как законный владелец обуховского хутора, он дал разрешение уездному правлению произвести необходимые перестройки в старых коровниках.