— Леонтий Михайлович, не приходите больше в бильярдную. Меня там не будет. Слово даю.

— Ладно, — согласился Леонтий. — Не пойду, но в комитет комсомола загляну. Пусть поговорят с директором стадиона.

— Бригадира, срочно! — крикнули из лавы, и Леонтий, хотевший что-то еще сказать, успел только крикнуть:

— Смотри не подводи! — и скрылся в лаве.

Юрий облегченно вздохнул. Не ожидал, что так неожиданно закончится разговор. А он был необходим. Он должен был предупредить бригадира, оберечь его от беды.

И зачем Леонтий Михайлович пришел в бильярдную? Зачем он связался с Гусем? Теперь тот навряд ли простит, что при всех его опозорили. И если вновь появится Леонтий Михайлович в бильярдной, то... Нет, лучше не думать.

Этот Гусь способен на всякое. Не зря его побаиваются дружки. Юрий давно бы с ним развязался, да не может решиться. Да и как решишься: Гусь не прощает измены. Не раз уже клял себя Юрий за тот вечер, когда он впервые до одури напился у знакомого товарища. Напился с тоски, с того, что не поступил в институт, что пришлось идти на шахту, в рабочие. На этом вечере столкнулся он впервые с Гусем и его дружками.

В последнее время все чаще стали собираться в бильярдной. Гусь хотел научиться играть, но у него ничего не получалось. Вот и вчера он проиграл. Уже в который раз. Это его сильно бесило. Не мог он примириться с тем, что кто-то другой умеет играть лучше его.

Ах, если бы знать, что так все получится, то он бы остался дома. Пусть бы Леонтий Михайлович вместе с матерью поговорил с ним, пристыдил бы. Но так ли? Даже если бы и знал, то все равно бы не остался дома. Ведь пришел Ушаков потому, что он, не спрося разрешения, самовольно ушел в воскресенье с работы. А почему? Потому что Гусь назначил ему встречу в бильярдной ровно в шесть вечера. И он испугался. Да, он боится Гуся, его дружков... И терпеливо ждет, когда они оставят его в покое. Но нет, не оставят. Ладно, он будет ходить, лишь бы Леонтий Михайлович не появлялся больше в бильярдной. Но поверил ли Ушаков ему? Может, еще раз подойти, еще раз спросить?

От этих мыслей его оторвал Потапов.

— Фу, едва догнал... Ну и разогнался ты, — весело заговорил он, подхватив Юрия под руку. — Придержи старика. Упаду.

— Разве мы с вами будем работать?

— А то как же! Придется сегодня дорожки в конвейерном штреке вместе чистить. А что, надоел? — И настороженно взглянул на Юрия.

— Я не знал, — пожал плечами Юрий. — Мне все равно.

— Ну, не скажи. На тебе раньше одежки было — ой-ой! А сейчас? Одна фуфайка, да и ту скинешь... Пожалел, поди, не раз, что сюда направили. Так? Пожалел?

— Меня перевели. Могли и выгнать.

— Ага, значит, пожалели. Добро.

Потапов говорил много, надоедливо, как всегда, но Юрия это ничуть не раздражало: он почему-то быстро привык к этому ворчливому, вечно недовольному старику. И сам не мог объяснить, почему. Может, ему было с Потаповым легко? Ни с кем Юрий не делился своими мыслями, а вот Потапову в первый же день рассказал о себе почти все. Внимательно выслушал его напарник, вздохнул:

— Одному лед, а другому мед. Нда-а...

— Верно, что ты вчера бунт объявил? — спросил после короткого молчания Потапов.

— Было, — признался Юрий.

— Что так? Могут и здесь попросить с работы. Не станут валандаться. У них это недолго.

Юрий подумал о Леонтии Михайловиче, о своей тревоге, и впервые ему не понравился насмешливый голос Потапова.

— Об этом не надо, — перебил он напарника и ускорил шаги.

— Эка разбежался, — с обидой в голосе проговорил Потапов, догоняя Юрия, и неожиданно рассмеялся. — Не надо, так не надо... Пусть начальство за нас думает.

«Да, Ушаков, наверно, думает», — мысленно согласился с ним Юрий.

 

Но в эти минуты Леонтий Ушаков не думал над тем, что сказал ему Юрий Бородкин. Как только он узнал, что комбайн не включается, он начисто забыл обо всем на свете. Только одна мысль билась в нем, как в силке: «Почему не включается? Почему?»

Допытывался у Федора, но тот и сам ничего не мог понять. Кажется, все было в порядке. Каждый проводок на месте, каждая гайка плотно прикручена. А мотор не заводится. Гудит — и все.

Спешно послали за Губиным, старшим мастером механического цеха. На шахте его все называли «стариком», но не только за возраст, а за огромный опыт работы, за слесарный его талант. В известность поставили и Зацепина. Но пока не было ни того, ни другого.

— Что они там пропали! — нервничал Леонтий и просил Федора: — Попробуем еще!

— Чего пробовать?! — сердился Федор. До слез было обидно, что комбайн не заводится, что он ничего не может сделать. И это в первую же смену. С такой надеждой он ждал ее — и вот...

Не помогали успокоительные слова братьев Устьянцевых, раздражал Леонтий. И сам себе был не рад. Глаз на ребят не поднимал. «Хоть бы скорее Филиппыч пришел».

— К телефону вас, Леонтий Михайлович... Зацепин! — прибежал из конвейерного штрека запыхавшийся Юрий.

— Пошел он!.. Пусть зад от кресла оторвет. Так и передай!..

— Но... — замялся Юрий.

— Иди. Ишь нашелся чистенький!..

— Зря ты, Леонтий, зря, — сказал Родион сожалеюще. — Обидится.

— Ладно, подожди, — остановил Юрия бригадир. — Я сам скажу...

— Ты поспокойнее, Леонтий, поспокойнее... не зарывайся! — кричал вдогонку Родион.

Пока шел, успокоился, по телефону разговаривал сдержанно, даже сам удивился.

Только через час пришел Губин. В это утро чувствовал себя неважно и был в медпункте. Зашел за таблетками, но врач заставила его раздеться до пояса, и в этот момент вбежал в кабинет дежурный слесарь мехцеха.

— Комбайн на пятом участке не идет. Тебя, Филиппыч, кличут.

— Как не идет?! — Губин вскочил со стула и стал поспешно натягивать рубаху.

— Вы куда, больной? Подождите! — растерянно заговорила врач, пытаясь его задержать.

— Некогда, голубушка, некогда! Ждут! — Он легонько отстранил от себя врача.

Всю дорогу Губин спешил и уже, как ни странно, не чувствовал боли. Вот и лава. Навстречу кинулся Федор, в глазах надежда, просьба, мольба. Все окружили Губина, ждали, что скажет. А он выслушал Федора, покивал: «Так, так», с минуту-другую повозился, и вдруг мотор заработал, ровно, без перебоев.

— Что там, Филиппыч?

— Лебедкой тянули? — строго спросил Губин.

— Пришлось.

— Вас бы за уши потянуть, узнали бы тогда, — проворчал Губин, — Кронштейн забило... Видишь? А могло быть и хуже...

— Разве? — смутился Федор. Стало неловко, что из-за такого пустяка пришлось вызывать «старика». — Извини, Филиппыч.

— Ничего, парень, всякое бывает, — улыбнулся Губин и вдруг присел на корточки, прижав ладонь к груди.

— Что с тобой, Филиппыч? — испуганно спросил Федор.

— Да тоже вот кронштейн забило, — усмехнулся тот. — Прочистить надо... Иди включай, не задерживай ребят.

— А ты как, Филиппыч? — не отходил от Губина Федор. — Я сейчас Леонтия кликну.

— Не надо, пройдет. Давай, Федя, давай. Я посмотрю...

И вот комбайн пошел, пошел ровно, плавно. Закрутился бар, клеваки врезались в пласт, на рештаки с гулким шумом упали первые куски глянцевито-черного угля, еще мгновение, другое — и мощный поток потек вниз.

— Живее, ребята, живее! — заторопил рабочих Леонтий и, схватив лопату, без которой даже сейчас, почти при полной механизации труда, невозможно было обойтись, первым подбежал к комбайну. А ребят и не надо было торопить. Каждый занял свое определенное место.

Нет ничего прекраснее на свете для шахтера, чем эти минуты вдохновенной работы. И Губин, забыв про ноющую боль в груди, зачарованно глядел, как быстро, слаженно и ловко, без лишней суеты и крика, делали шахтеры свое дело. Нет в руках у них обушка и отбойного молотка, нет топора и нет деревянных стоек и верхняков! И в лаве просторнее и как будто светлее. А было?

И вспомнились Губину далекие дни его молодости, когда он, худенький, хрупкий паренек, пришел на шахту в трудные двадцатые годы. Разруха, голод, нищета — вот каким он застал родной шахтерский поселок, вернувшись из далекой Сибири после разгрома семеновских банд. Но не было разочарования, не было отчаяния, а было только лишь сознание того, что надо жить и строить. И в числе первых демобилизованных солдат он спустился в шахту, на пару с отцом Леонтия Ушакова работал саночником. А через год, чуточку окрепнув, пошел в забой. И до начала Отечественной войны он был навалоотбойщиком. И после победы он снова вернулся в лаву. Так бы и работал всю жизнь, до последнего дыхания, но сказался возраст, вывели его на поверхность, поставили старшим мастером мехцеха — «все поближе к забою», объяснили ему. И верно, часто приходилось спускаться в шахту, без его советов не могли обойтись, и этим Сергей Филиппович гордился. Гордился, что путь шахтерский прошел большой — от обушка до отбойного молотка, от врубовой машины до комбайна «Донбасс», а сейчас дожил и до новой техники — механизированного комплекса.