Джигиты были так растроганы словами волостного, что начали верить ему. Они даже разрешили ему ехать к Эзиз-хану на собственном коне, и Хуммет уже хотел вскочить в седло, но всадники, стоявшие во дворе, помешали этому. После некоторых препирательств решили, однако, не вязать волостного, а посадить его на круп позади одного из всадников.

Когда его усадили на лошадь, младшая жена, уткнувшись головой в стенку кибитки, заголосила: «О горе мне!» Старой жене хотелось сказать: «Ты отняла у меня мужа, утонула в меде, — поплачь теперь, поплачь». Но, вспомнив свирепые мужнины глаза, она прикусила язык и только подумала: «Благодарю тебя, аллах, ты отомстил за меня!»

Доставив Хуммета к кибитке Эзиза, джигиты сообщили, что волостной ненавидит правительство и сам собирался примкнуть к постанцам. Эзиз этому не поверил, но то, что волостной уклонился от явки к полковнику, заставило его поколебаться. Он велел ввести Хуммета в кибитку.

Волостной раньше ни во что не ставил Эзиза, но теперь, войдя к главарю постанцев, затрепетал перед ним. Он подобострастно поздоровался, повторил слова, сказанные джигитам, и бросил к ногам Эзиза захваченный с собой шелковый халат — новенький, еще не развернутый, в складках:

— Подарок господину хану!

Легкое просветление на страшном лице Эзиза не ускользнуло от волостного. Пользуясь благоприятным моментом, он быстро заговорил:

— Эзиз-хан, мы были врагами. Я был волостным, ты был мне подвластен. Правда, своим врагом я тебя не считал. Но ты... ты готов был убить меня одним своим взглядом. Не знаю, бог ли меня надоумил, или были какие другие причины, но горе, свалившееся на плечи народа, заставило меня призадуматься. Я вспомнил, что мы, слуги белого царя, сделали наш народ нищим. Мне стало больно, когда я увидел, что люди при таком обильном урожае бродят без куска хлеба. А тут еще это повеление царя. Стоны народа, у которого хотят отобрать безусых юношей и бросить в прожорливую пасть войны, лишили меня сна. В конце концов я понял, что делаю скверное дело и народ меня проклянет... И я раскаялся. Я понял, что, даже предав свой-народ истреблению, я не дождусь от баяр ничего, кроме обидных слов: «сын свиньи»...

Хуммет вообще любил говорить гладко, а на этот раз употребил все свое красноречие, и в голосе его слышалось искреннее раскаяние. Пристально посмотрев на задумчиво слушавшего его Эзиза, он продолжал:

— Узнав, что ты хочешь напасть на царя, я решил забыть нашу вражду и соединиться с тобой. Поэтому и не поехал к полковнику, остался дома. Я лежал, думая, как поступить лучше: позвать ли тебя или самому поехать к тебе — и незаметно заснул. А тут как раз подоспели твои джигиты. Сейчас ты — хан, я — твой раб. Веришь моему слову — ради пользы мусульманского дела сделай меня своим слугою, не веришь — следуя старой вражде, арестуй, а уж если так ненавидишь— убей. Но я хочу снять с себя проклятие народа и, что бы ты со мной не сделал, отдаю себя в твои руки.

Эзиз недолго раздумывал. Раскаяние волостного показалось ему искренним. Кроме того, не простить человека, пришедшего с повинной головой, было не в обычаях туркмена. И он сказал:

— То, что мы затеваем, не родовая распря. Это борьба за мусульманскую веру, за освобождение от гнета. Поэтому, как мусульманин, я прощаю тебя.

— Господин хан, я знаю твое великодушие. Сегодня ты показал его еще раз. Спасибо тебе!

Но Эзиз вспомнил, каким ревностным слугой полковника был Хуммет, и решил проверить его.

— Ты свободен, — продолжал он. — Если хочешь, поезжай к своему полковнику и скажи: этой ночью мы нападем на него:

— Эзиз-хан, — прервал его волостной голосом искренней обиды, — не бей меня словами, бей, если хочешь, саблей! Не издевайся надо мной. Мне достаточно моей вины и позора.

Эзизу эти слова пришлись по душе. На изъеденном оспой лице появилось какое-то подобие улыбки, и он великодушно ответил на взволнованные слова волостного:

— Если твое сердце с нами, тогда ты — один из нас. Вон твое оружие, возьми его.

— Эзиз-хан, позволь подарить тебе этот револьвер. Мне довольно и кривой сабли, чтобы снести с плеч голову полковнику. Если я это сделаю, мой грех будет смыт и сердце успокоится.

Волостной оживленно заговорил о том, что царские власти в Туркестане не имеют силы, что у них только и и остались гремящие поезда, да и они станут безвредными, если разрушить железную дорогу. Когда речь зашла о нападении на город, он указал, где удобнее и легче всего ворваться на улицы Теджена, причем стал уверять, что у полковника в городе нет крупного гарнизона. И в конце концов добился того, что у Эзиза рассеялись последние сомнения.

Надев ремень поверх пухового кушака, прицепив к нему револьвер волостного и повесив через плечо отцовскую кривую саблю, Эзиз-хан сел на своего вороного коня. Пятизарядную винтовку, купленную у приезжавших за зерном йомудов, он положил перед собой на седло и выехал к своим нукерам. Перед ним было мало джигитов на чистокровных скакунах. Дейхане сидели на низкорослых кобылках, на ослах; некоторые были вооружены старинными ружьями, заряжающимися с дула, большинство — вилами, топорами, дедовскими кривыми саблями и даже огромными ножницами для стрижки овец.

Собрав вокруг себя старшин, Эзиз отдал приказ о выступлении.

— Джигиты! — сказал он. — Сегодня мы сели на коней для того, чтобы сбросить иго царя, чтобы порвать путы и освободить туркменский народ. Сегодня — день, когда туркмены должны показать свою отвагу!

— Покажем! — раздались голоса. — Смерть баярам!

Глядя на сотни всадников, Эзиз и не подозревал, как жалко выглядит он со всем своим «войском». Он чувствовал себя по меньшей мере богатырем Рустемом

«Как бы то ни было, а я перетянул народ на свою сторону, — думал он. — С такой силой нет места, которого я не достиг бы, нет крепости, которой не взял бы. Если сегодня сброшу царскую власть, завтра сам буду править страной. Я стану ханом не одного только Теджена, а всех туркмен. Кто посмеет восстать на меня? Народ? Гм .. Возьмешь в руку палку — и пойдет туда, куда его погонишь!»

А Хуммет в это время кричал:

— Кто против этой войны — у того в жилах нет мусульманской крови! Жена свободна у того, кто убежит от нас!

Чапык-сердар вышел из толпы провожающих и обратился к повстанцам с напутствием. Его тусклые глаза блестели, слабое тело дрожало, голос звучал хрипло:

— Храбрецы! Поручаю вас сердару, отмеченному божественным оком!.. Эзиз-хан! Тебя поручаю царю мужей! Призывая бога, вынь кривую саблю отца, и она удлинится, как меч Али. Идите же, и да будет спутником вам мужество храбрых!

Джелиль-ишан, маленький, седой, черноглазый человек, воздел руки к небу, благословляя нукеров. Его длинная седая борода развевалась, а голос звучал плаксиво:

— Да будет путь ваш светел и да поможет вам всемогущий аллах! Пусть будут у вас дела успешны, усы закручены! Пусть ружья ваши будут быстры в стрельбе, а сабли остры в бою! Пусть от ударов ваших сотрясаются горы! Пусть от вашего дыхания тает враг, как свинец на огне! Будьте смелы! Убейте врага, имя ваше станет священным в веках. Умрите за веру—наградой вам будет слава шехидов (Шехиды — мученики за веру). Идите же! Поручаю вас единому аллаху! Во имя аллаха, аллах велик!..

Эзиз-хан встал во главе конницы и повел ее к городу. Джелиль-ишан окликнул его. На этот раз голос его звучал весело:

— Когда захватите добычу, не забудьте же и своего дядюшку-ишана, удальцы джигиты!

Глава сороковая

Вернувшись от Эзиза, Артык занялся сбором всадников и лошадей для предстоящего ночью набега на город. Под этим предлогом он заглянул и в кибитку Мередов.

— Дядя Меред, — попросил он, — если сам не поедешь, может, дать кобылку ребятам?

Все еще считавшая себя больной Мама опередила Мереда:

— Нельзя же первому попавшемуся отдать кобылу и погубить ее!

Айна, которая не пожелела бы ничего в мире для Артыка, чуть не оборвала мачеху: «Так уж за один день и погибнет!» Но обычай не позволял ей разговаривать с неженатым мужчиной, и она промолчала. Не последовало ответа и от Мереда, и Артык сделал попытку убедить Маму.