В это время опять донесся голос Атайры-гелин;

— Большевики скачут!

Мамедвели простонал:

— Хай! Это за мной! Спасите!

Гандым покатился со смеху:

— Ходжам, лежачего и змея не трогает! Никто не тронет раненого! Ты только, пока рана не загноилась, приложи морковь!

И снова Атайры-гелин прокричала:

— Это Артык и Ашир!

Ходжа затрясся, как в лихорадке. А Гандьша словно позолотили лучом радости. Он сразу перестал хохотать и торжественно сказал:

— Люди, да озарятся очи ваши!

Плача, подошла мать Ашира.

— Где Артык-джан? Где Ашир-джан? — спрашивала она.

Но Ашир, соскочив с коня, уже шел к ней с протянутыми руками.

Соседи окружили Ашира. Гандым от радости готов был схватить земляка в охапку, поднять, закружить, но для этого ему теперь нужна была немалая сила. Амир словно вырос, раздался в плечах, окреп. Гандым одобрительно оглядел его и сказал:

— Молодцом, молодцом, Ашир, ты стал человеком! Ашир улыбнулся на его слова и ответил:

— Нет, Гандым-ага, я стал человеком еще в тот год, когда ездил в Россию на тыловые работы.

— Э-э, тогда ты был так плохо одет и лицо у тебя было худое, бледное... А теперь ты совсем молодец, я бы сказал, что ты похож на сердара.

— У нас в Красной Армии все такие.

— Да, видел я ваших воинов, видел! Все молодцы, как на подбор. Англичане-то и белые от них далеко удрали...

Победу Красной Армии праздновал весь аул. Резали баранов, ставили на огонь котлы. Послали за увесели-телем-бахши, а в ожидании его все больше народу собиралось вокруг Ашира. Даже дети слушали его с большим вниманием. Ашир рассказал землякам о Красной Армии, о ее победах и закончил свой рассказ словами:

— Наступают светлые дни, земляки. Перед нами открывается новая жизнь.

Лица дейхан словно осветились лучами счастья. У Гандыма выступили на глазах слезы, и он стал отирать их шапкой. Увидев это, Ашир спросил:

— Чего это так расстроился ты, дядя Гандым?

Гандым махнул рукой:

— Ах, что говорить! Был бы жив твой отец Сахат Голак — и он плакал бы от радости.

Глава двадцать пятая

Добрые вести, привезенные Дурды, успокоили Айну, мать и сестру Артыка. Но долгая разлука с ним становилась все более тягостной. Старая Нурджахан крепилась на людях, но, оставаясь одна, давала волю слезам.

— Сынок, родной! — причитала она. — Так видно, и помру, не увидев тебя. А может быть, уж и пала твоя головушка от злой вражеской сабли?..

Айна тоже втайне переживала страшную тревогу за жизнь Артыка. Но держалась она мужественно и всех подбадривала.

— Для Артыка смерть не дозволена, — говорила она. — Потерпите, не сегодня-завтра приедет!

В этот день она с утра думала об Артыке и, убаюкивая Бабалы, тихонько напевала ему песенку, которую тут же сама и складывала:

Спи, сыночек! Никому тебя не дам!

О тебе забыть не может твой отец.

Он верхом летит, как птица, по пескам;

«Где мой сын?» — приехав, спросит твой отец.

Скачет он, коня ретивого гоня; «Бабалы» —

он шепчет имя, твой отец;

А приедет, — соскочив едва с коня,

Вмиг тебя прижмет он к сердцу, твой отец.

К нам он мчится дни и ночи напролет;

О, скорее бы приехал твой отец!

Дом наш бедный светлым счастьем он зальет,

В сад пустыню превратит он — твой отец.

Когда Бабалы уснул, Айна вышла из кибитки. Солнце уже перешло за полдень, тени начинали удлиняться. Стадо баранов, наполнивших животы холодной водой, поднималось из оврага. Их острые копытца глубоко погружались в песок. Пастушонок навьючивал свой двухдневный запас еды на темно-серого осла с обрубленным хвостом. Подле него сидел на задних лапах пестрый пес, свесив розовый длинный язык. Его глубокие глаза смотрели на пастушонка серьезно, точно говорили: «И мне отвечать за это стадо!» Не успел пастушонок сесть на осла, как пес, опередив его, степенно зашагал по тропинке. У колодца стояла, раздвинув ноги, верблюдица. Помахивая хвостом, она обнюхивала сосущего ее верблюжонка. Молодая женщина с красном платье с нашитыми на него листочками серебряных украшений несла ведро с молоком к куполообразной кибитке, стоявшей в середине южного ряда. В тени кибитки, облокотившись на подушки, пили чай старики.

В эти дни стояла страшная жара, но сегодня подул легкий ветерок.

Под навесом ткала ковер Шекер. Лучи солнца играли на серебряном шитье ее тюбетейки, на цветных стеклах подвесок. Ее бледное лицо было печально. Она тоже беспокоилась об Артыке. Но еще больше ее тревожили аульные сплетни о том, что ее «тронула рука». Кто знает, может быть, теперь никто не захочет взять ее замуж?

Айна посмотрела, ровно ли ткет Шекер, подсела к ней и стала помогать. Пройдясь по основе один раз узелками, они вдвоем начали бить гребнями. Стук гребней напоминал топот конских копыт.

Нурджахан подсела с другой стороны и молча взялась за свою прялку. Ее корявые, натруженные пальцы ровно вытягивали пушистую прядь белой шерсти; веретено быстро кружилось в другой руке: нить получалась ровной, словно выходила из пасти змеи. Померкшими глазами Нурджахан смотрела на веретено и думала об Артыке. Наверное, всех ниток, которые спряла она за долгую жизнь, не хватило бы измерить расстояние, отделявшее ее от сына... Как всегда в такие минуты, помолчав, она обязательно заговорила бы об Артыке, вспомнив какой-нибудь случай из его жизни, или просто так, вздохнув, сказала бы: «Где-то скачет теперь наш Артык-джан?..» Но из кибитки послышалось хныканье Бабалы. Айна взяла его на руки и, убаюкивая, вышла на дорогу. В это время донесся топот коня. Айна обернулась. От волнения у нее сдавило горло.

— Вот и отец!.. — глухо вырвалось у нее.

Шекер выбежала из-под навеса. Едва успел Артык соскочить с коня, как его обняли с трех сторон. Нурд-жахан, не сдерживая радостных слез, произнесла только:

— Дитя мое!

А Шекер, чтобы скрыть слезы, прижалась головой к плечу брата.

Бабалы сначала отпрянул от отца и отвернулся. Айна стала уговаривать его:

— Ведь это отец, твой отец!

Ребенок внимательно посмотрел на Артыка и что-то залепетал на своем языке. Артык взял его на руки. Молочный запах Бабалы опьянил его, детский лепет звучал в его ушах музыкой. Не отрывая взгляда от заблестевших глазок ребенка, Артык прижал сына к груди. Бабалы гладил его лицо полными ручонками, перебирал пальцами усы и без конца что-то говорил. Артык подбросил его вверх:

— Ну, мой Бабалы! Пока не подрастешь, все заботы и борьба — мне. А подрастешь, борьба — тебе, а отдых — мне.

Айна, над головой которой за последние шесть месяцев пронеслось столько тревог, нарядилась в шелковое праздничное платье, на грудь повесила звенящие серебряные украшения. Артык, глядя на ее нежное лицо, спросил с удивлением:

— Айна моя, неужели ты действительно застрелила Пеленга?

— Артык, — в свою очередь спросила она, — если б я не убила негодяя, разве могла бы я быть твоим верным другом? И разве ты не сделал бы того же, что сделала я?

— Я — другое дело.

— Ты хочешь сказать, что ты — мужчина. Но я тоже человек. Твоя честь — моя честь. Хорошо, что в это время схватили Эзиза, не то и я села бы на коня.

— А Бабалы?

— Бабалы вырос бы на коне и стал бы помощником своему отцу!

— Айна моя, ты — не женщина!

— Я жена и твой самый близкий друг. Жена отважного должна быть отважной. Какими глазами я смотрела бы теперь на тебя, если б далась им в руки?!

Артык ничего не мог возразить и только крепко поцеловал Айну.

Лучи солнца через открытый дымоход падали на край ковра. Обернутый мокрым полотенцем кувшин, казалось, сидел, как только что привезенная невеста. Айна налила из него в пиалу пенистого чала и протянула Артыку. От крепкого, перебродившего верблюжьего молока у Артыка захватило дух.