Прошел еще час.

Артыку стало душно и тесно в заросших саксаулом песках. Он решил послать еще двух джигитов. Когда они уже сели на коней, со стороны Равнины показалось пять всадников.

У Артыка радостно забилось сердце. Не выпуская из руки бинокля, он с волнением следил за приближающимся отрядом. Вот всадники спустились в ложбину, на минуту скрылись из глаз, вот снова показались, значительно ближе. Артык узнал своих парламентеров. «Кто же еще трое?» Зоркие глаза Артыка, казалось, узнали двоих.

— Ашир!... Алеша!.. — закричал он и побежал навстречу.

Три всадника с красными звездочками на фуражках подъехали к нему.

Артык ошибся. Горячее желание видеть друзей обмануло его напряженный взгляд: перед ним стояли незнакомые ему бойцы. Но названные им имена оказались лучшим пропуском.

Часа через два Артык сидел уже в штабе сводного кавалерийского отряда у комиссара Алексея Тыжденко. Рядом стояли Ашир и Мавы. Тыжденко, выслушав горячую речь Артыка, улыбаясь, сказал:

— Ну что ж, придется отправить тебя в Чарджоу, к новому нашему командующему армией. Доложишь ему, как и что, получишь назначение себе и своей сотне.

— Новый командующий! Где найти? — спросил Артык.

Тыжденко опять улыбнулся и, подмигнув Аширу, ответил:

— Тебя проводят. Да ты командующего и сам знаешь: Иван Тимофеевич Чернышов.

Глава шестнадцатая

Артык приехал в Чарджоу в сопровождении красноармейца, посланного с ним Алексеем Тыжденко, и велел немедленно вести себя к командующему фронтом.

Увидев Артыка, Иван Тимофеевич подошел к нему и крепко обнял. От радости на глазах у него даже показались слезы. Не меньше был взволнован этой встречей и сам Артык.

В кабинете в это время находился начальник штаба Меркулов. Обращаясь к нему, Чернышев сказал:

— Приход Артыка к нам я расцениваю как начало окончательного и полного присоединения к нам туркменского народа, в первую очередь — дейхан. Эзиза нельзя сравнивать с Артыком. В диких глазах Эзиза — жестокость и подлость байско-феодальной верхушки, веками угнетавшей народ. В чистых глазах Артыка — душа его трудового народа. Когда я упустил Артыка, я ночи не спал. А теперь, когда вижу его подле себя, я вспоминаю свою молодость. Я вижу, как Артык, гордо подняв голову, идет впереди закованных в цепи повстанцев, окруженный саблями царской полиции и штыками конвойных солдат. Артык для меня не рядовой человек, а герой с сердцем льва, за которым пойдут тысячи.

Артык мало понял из того, что говорил Иван Тимофеевич, но почувствовал, что разговор идет о нем и что его хвалят. Он с укором сказал командующему:

— Иван! Ты плохо знаешь туркменский обычай. Не надо хвалить человека в глаза. Похвала сбивает с толку. Ты слышал, наверно, поговорку: захваленный мальчик подол пачкает. Пусть каждый покажет себя на деле!

Меркулов кое-что слышал об Артыке. Переход его на сторону Красной Армии и он расценивал как показатель того, что авторитет партии большевиков среди дейханской массы растет.

Офицеры, захваченные в плен Артыком, сообщили много ценных сведений о планах белых и интервентов.

Когда долгий разговор о фронте, об интервентах и бандитско-белогвардейских формированиях был окончен, Артыку предложили отдохнуть. Но он стал просить, чтобы ему немедленно дали назначение и отправили на фронт. Он горел нетерпением показать свою отвагу в рядах Красной Армии. Тогда Чернышев и начальник штаба приняли решение назначить Артыка командиром Туркменского кавалерийского полка, а комиссаром этого полка — Алексея Тыжденко.

Переход Артыка на сторону Красной Армии радовал всех. Но радость самого Артыка была несколько омрачена в первые же часы пребывания его в штабе Красной Армии. Он узнал, что Куллыхан, по приговору Революционного трибунала, расстрелян, но другой его враг, бывший волостной Ходжамурад, почему-то оказавшийся в тылу Красной Армии, работает в интендантстве фуражиром.

Артык обратился к начальнику штаба:

— Товарищ, я прошу назначить переводчиком в мой полк Ходжамурада.

Иван Тимофеевич незаметно подмигнул Меркулову, который плохо понял, чего хочет Артык, и мягко ответил ему:

— Мы же назначили тебе комиссаром Алексея Тыжденко. Он будет тебе и переводчиком.

Но Артык продолжал настаивать:

— Может быть, Ходжамурад страдает там от одиночества. Если он будет в моем полку, среди туркмен, у него веселее станет на сердце.

— Артык, сейчас не время мстить, — строго заметил Иван Тимофеевич.

Артык возразил по обыкновению резко:

— Так зачем же вы деретесь с меньшевиками? Почему бы вам не помириться?

— Мы воюем с ними не из мести.

— Я тоже хочу расправиться с Ходжамурадом не за свои обиды. Он — враг всего народа. В нашем ауле у Халназар-бая не было более верной собаки, чем Ходжамурад. Разве ты об этом не знаешь? Чем он лучше хромого мирзы, которого вы расстреляли?

— Куллыхан совершил тяжелое преступление уже при советской власти. А Ходжамурад похож теперь на человека, у которого осталось одно на уме: «Побившего меня пусть бог накажет!»

— Это он сейчас такой. А чуть скопится у него жир в курдюке, он не сжалится ни надо мной, ни над тобой. Пока не убьешь змею — не избавишься от нее.

Меркулову стали ясны отношения между Артыком и бывшим волостным. Он объяснил Артыку, что если за Ходжамурадом имеются преступления против народа, следует сообщить о них в Ревтрибунал, и его привлекут к ответственности.

— Наши судьи строги и справедливы, — сказал он при этом. — Ваш волостной за все ответит. Но если я сейчас выдам тебе его, нас за это советская власть не похвалит.

Артык подумал немного и сдался:

— Ладно. Но пусть он не попадается мне на глаза. Если увижу его, не смогу сдержаться.

Чернышев, едва заметно улыбнувшись, переглянулся с начальником штаба и, пригласив с собой Артыка, пошел из штабного вагона.

— Буду твоим нукером, — сказал Артык, выходя на перрон, и зашагал рядом с командующим, плечом к плечу.

На станции кипела жизнь. Около депо стояло десятка полтора паровозов, из их труб клубами валил густой черный дым. По путям сновали, пронзительно насвистывая, маленькие маневровые паровозы, около них с флажками в руках суетились сцепщики. Красноармейцы из эшелонов, стоявших на запасных путях, бегали с котелками за кипятком или за обедом на кухню. Из некоторых вагонов доносились звуки гармошек, песни. Артык внимательно наблюдал за всем происходящим. Когда вышли на городскую улицу, стали попадаться люди в пестрых халатах и синих чалмах. По лицу они походили на туркмен, по одежде — на бухарцев.

Иван Тимофеевич предложил навестить Мавы, жившего недалеко от вокзала.

Мавы не было дома. Майса обрадовалась Артыку, как родному брату. Она не знала, куда и усадить его, чем угостить. Стала расспрашивать об Айне, Шекер, Нурджахан. Но у нее не повернулся язык спросить о семье Халназара. Она только спросила, улыбнувшись:

— А как живет Атайры-гелин?

Ей было известно, что в ауле не любят невестку-фалангу, но сама она никогда не забывала заступничества Атайры-гелин перед Халназаром.

Артык с удивлением смотрел на Майсу и не узнавал в ней прежней забитой мехинки. У нее ничего не осталось от былой застенчивости. Она и на мир смотрела теперь как-то иначе. Наблюдая за ней, Артык особенно ясно видел, что значит для человека свобода. Ей никто не мешал теперь думать и поступать так, как ей заблагорассудится. Она уже сняла свой яшмак, вдвое уменьшила тяжелый борык и, пожалуй, кое в чем опередила Айну. Артык понял: это влияние города. Когда Майса взяла на руки проснувшегося ребенка, Артык попросил:

— Майса, дай-ка сюда Джерен!

Майса изумленно взглянула на него:

— Откуда ты знаешь, что ее зовут Джерен?

— Раз она родилась от Мавы и Майсы, какое же еще имя ей лучше подойдет?.. — пошутил Артык. — Она будет вольной степной козочкой!

— Нет, тебе, должно быть, Иван сказал!

Иван Тимофеевич отрицательно покачал головой.