— Моя жена уже получила подобные произведения восточного искусства, — сказал он с притворным равнодушием. — Но я не решился бы огорчить вашу супругу отказом от ее подарка.

Тиг Джонс хорошо понимал, что из всех произведений искусства, отправленных им в Лондон, этот изумительный ковер был бы лучшим украшением его квартиры. Однако он считал унизительным для себя рассыпаться в благодарностях перед каким-то туркменским ханом, и только добавил к своим словам:

— После победы мы постараемся отблагодарить вашу ханум не менее ценным подарком.

Прощаясь, они обеими руками пожали друг другу руки.

Проводив высокого гостя, Эзиз вернулся к яме и, глядя на зерно, подумал: «А в тебе есть божественная всемогущая сила!»

Но зерно собирал не один Эзиз. Его советники тоже не упускали случая набить свои закрома дейханским хлебом.

Алты-Сопы, не имевший раньше даже ишака, стал владельцем породистых коней, амбары его были забиты зерном, караваны тянулись к его- жилищу. На своем канале Бек он чувствовал себя тоже маленьким ханом, самостоятельно разрешал все дела и споры.

Анна-Курбан Юмуртгачи не обзаводился своим скотом, но вполне был сыт за счет зеката с аулов своего канала. И Гарры-Молла не упускал возможности поживиться и урывал свою долю из всего, что шло в казну Эзиз-хана.

Эзиз уже косо посматривал на своих приближенных и ждал только удобного случая, чтобы освободиться от них. Будучи неграмотным, как и все его советники, кроме Мадыр-Ишана, он окружил себя переводчиками, назначив кого секретарем, кого адъютантом в -своем штабе. Все оци были его безропотными слугами и пока открыто не воровали. Советникам было не по душе, что Эзиз доверял переводчикам все свои дела и все реже собирал свой диван. Сопы даже выразил однажды свое недовольство.

— Эзиз-хан! — сказал он. — Не эти ли люди сосали кровь туркмен в царское время? Теперь ты им снова даешь волю.

— На каждую охоту надо брать подходящую собаку, — важно ответил Эзиз. — Переводчики для нас — свет в темноте.

— Как бы потом тебе не пришлось кланяться им в ноги!

— Если для дела нужно, поклонюсь и Будде.

Алты-Сопы выпучил глаза. — Ладно, посмотрим... — буркнул он и пошел от Эзиза. Эзиз крикнул ему вслед:

— Посмотрим!

В эту минуту он был недалек от исполнения задуманного.

Среди переводчиков Эзиза было несколько русских белогвардейцев. Матвеев считался представителем белогвардейского штаба, но превратился в преданного слугу Эзиза. В Ак-Алане было всего пятьсот нукеров, но Матвеев сообщал в штаб, что у Эзиз-хана полторы тысячи всадников и три тысячи пехоты. Белогвардейцы без проверки отпускали Эзизу иденьги и снаряжение на четыре с половиной тысячи нукеров. Несмотря на это, он весьма неохотно выполнял распоряжения белогвардейского штаба, а то и совсем не выполнял. Когда ему предложили выйти на железную дорогу, взорвать мост около станции Такыр и совершить налет на Теджен, он ответил:

— Довольно с меня и того, что я держу заслон против Теджена. Когда ваши части подойдут к нему поближе, тогда и нападу на город.

Дейханский хлеб переполнял склады Ак-Алана и советников Эзиза, а деньгами, получаемыми от белых, «хан» набивал свои сундуки. Тратить их было некуда. Даже своим нукерам Эзиз не платил. Всем обеспеченные в Ак-Алане, они занимались открытым грабежом во время налетов на аулы и даже не вспоминали о жалованье. Главари их, следуя примеру своего хана, взявшего себе вторую жену — молодую светловолосую Сона-хан,— завели себе по две, по три жены.

Мадыр-Ишан тратил деньги не на женщин. Он сотни тысяч рублей отправлял своему младшему брату. Иранская граница была всего в тридцати километрах от Теджена, охранялась плохо, и брат Мадыр, связанный с иранскими купцами, мог беспрепятственно перевозить товары в Мешхед и из Мешхеда контрабандным путем. Мадыр-Ишан получал немалые барыши.

В Ак-Алане человек, которого называли вором, подвергался истязаниям, а вызвавший гнев Эзиз-хана лишался жизни.

На всех дорогах Теджена Эзиз расставил свои посты. Однажды с одного из таких постов к нему привели подозрительного человека, который шел из Мары. Это был сильного сложения, высокий человек лет тридцати, с подстриженной бородой и закрученными усами. Никаких документов у него не нашли, а держался он смело и отвечал резко. Эзиз заподозрил в нем разведчика большевиков и стал раздумывать — сечь его плетьми или сразу прикончить. И то и другое показалось ему недостаточно назидательной мерой наказания. По его приказу на лбу пойманного выжгли, как это делали с лошадьми, крестообразное тавро.

Эзиз посмотрел на обезображенного, клейменного человека и сказал:

— Вот твой удел! Пусть всякий, кто увидит это клеймо на твоем лбу, узнает: так я поступаю со всеми большевиками!

При штабе белых Эзиз держал своих связистов. Начальником этих связистов был Ташлы-толмач. Увидев его в Ак-Алане, Эзиз продиктовал Дурды сообщение о наказании «большевистского шпиона» и послал его вместе с Ташлы-толмачом в штаб.

Дурды, бывший одним из переводчиков Эзиза, с отвращением наблюдал все, что творилось в Ак-Алане. Разговоры с Артыком, который упрекал его когда-то в безволии и нерешительности, подействовали на него сильнее, чем думал Артык. Теперь, навещая раненого Артыка, он узнал о его решении порвать с Эзизом, и это окончательно определило его путь. Под предлогом болезни он получил разрешение Эзиза уехать в аул, но перед этим воспользовался случаем еще раз побывать в штабе у белых и разузнать побольше о положении в Каахке, ставшем ключевой позицией фронта.

Ташлы-толмач часто приезжал в Ак-Алан. Вместе с ним и отправился Дурды, взяв поручение Эзиза к Ни-яз-беку.

Они ехали через Донуз-Чещме. Только недавно здесь были убраны трупы; еще чернели пятна крови на глинистой почве. Редко встречались люди у полуразрушенных кибиток и землянок. Дурды и его спутник остановились у колодца, по имени которого был назван аул, напоить коней. Изможденная женщина сидела на пороге разрушенного глинобитного дома. Полубезумными глазами смотрела она вокруг, ничего не видя и не соображая, и горестно причитала.

— Сыночек мой, дитятко мое!.. — твердила она. — Мольбам бедняка и земля не внемлет. Разве не говорила я, что не пойдет на пользу мусульманам этот кабаний источник?! (Донуз-Чешме — кабаний источник) Лучше бы нам остаться в родном ауле и умереть голодной смертью...

Из Донуз-Чешме Дурды попал прямо в Каахку. С тяжелым чувством ехал он по улицам городка. Там, где недавно гуляли девушки и молодки в ярко-красных платьях, полуголые индусы прогуливали своих мулов. Каахка, славившаяся шелками, оливкового цвета халатами, фруктами, превратилась в военный лагерь. Ее сады загадили мулы и кони. Дома, где ткали шелка, стали солдатскими казармами. Во дворах дымились походные кухни. Голоногие индусы чистили оружие, резали баранов. Они были далеко от родных мест, но здесь они всем обеспечены; одежда на них чистая, бритые, лоснящиеся лица довольны... Но, приглядываясь к порядкам в лагере интервентов, Дурды заметил, что ни один индус не подходил к домам, где расположились английские офицеры. Только часовые с винтовками застыли у дверей. Англичане ходили мимо индусов, как бы не замечая их. Дурды подумал: «Вот она, хваленая английская демократия. Индус должен построить для англичанина хороший дом, приготовить для него пищу, почистить ему сапоги и одежду. Он должен своей кровью завоевать для него чужую страну. Но англичанин всегда будет смотреть на него как на низшее существо... В чем же вина индусов? В том, что у них кожа темного цвета? Неужели и туркменам уготована такая участь? Нет, не бывать этому!»

Тщательно изучив расположение белых и английских войск, их штабов, Дурды поехал в Старую крепость, где стоял полк Нияз-бека.

Нияз-бек сидел в белой палатке, разбитой под холмом. Через узкую дверь в палатку падали косые солнечные лучи, подувал прохладный ветерок. Заднее полотнище было приподнято, земля полита водой. Несколько офицеров прохаживались снаружи, боясь зайти к Нияз-беку, который был в плохом настроении.