— Ты меня женил? — опять подал голос Артык.

— А кто же?

— Это надо спросить у Айны.

Вошедшая в кибитку Айна только улыбнулась из-под яшмака. Но Ашир не отставал:

— Скажи по чести, Айна, я женил Артыка или нет?

Айна опять улыбнулась и кивнула головой. Ашир обрадовался:

— Вот видишь! Артык ответил прямо:

— Ашир, хоть и не ты женил меня на Айне, но тебя я женю обязательно! Пусть только пройдет это смутное время...

Аширу нельзя было больше оставаться в ауле: к Артыку могли нагрянуть гости из Ак-Алана, а встреча с ними не сулила красногвардейцу ничего хорошего. Простившись, он вышел из кибитки, сел на коня и поехал в Теджен дальними тропами. Дорогой он думал о Шекер и о словах Артыка, сказанных на прощанье.

Не прошло и часу после отъезда Ашира, как в кибитку пожаловал новый гость — Гандым. О цели своего прихода он объявил сразу же, как вошел, едва Артык успел ответить на его холодное приветствие.

— Артык, я пришел сказать тебе, что завтра буду делить свой урожай.

«Что это сегодня нашло на Гандыма? — подумал Артык. Обычно с таким сообщением бедняки приходили к своим заимодавцам-баям, заранее зная, что все их зерно пойдет на уплату долгов, податей и налогов.

— Хорошее дело, дядюшка Гандым, — не выдавая своего удивления, отозвался Артык. — Как урожай нынче?

— Урожай... Половину семян птицы склевали, половину мыши поели. Что собрал — все на току. Приходи и ты завтра, заберешь свою, долю.

— Какую долю? Разве я пайщик в твоем посеве?

— Ты не пайщик, но хозяин твой, Эзиз-хан, мой издольщик.

— Дядюшка Гандым, если ты на меня в обиде, так скажи прямо, в чем дело, — сдержанно ответил Артык, уже догадываясь, что значит приход и такое поведение Гандыма.

Но тот, решив еще круче посолить раны Артыка, сказал:

— Артык, ты знаешь меня. Я не умею одно говорить, другое таить. Чтобы мой труд не достался такому негодяю, как Мамедвели-ходжа, уж лучше ты возьми: и коню корм будет, и матери в чем повалять тесто.

Если б Артык услышал такое от кого другого, он вынул бы из-под подушки револьвер и тут же застрелил бы обидчика. Но на Гандыма он сердиться не мог. Гандым имел право сказать так. И Артык после некоторого раздумья спокойно переспросил:

— Так когда, говоришь, будешь делить?

— Завтра, как солнце встанет, привязывай мешки к седлу и приезжай на гумно.

— Ладно, дядюшка Гандым. Сам я не могу еще сесть на коня, пришлю своего джигита. А ты не забудь предупредить и Мамедвели-ходжу.

— Будь спокоен, этот своего не упустит. Даже если ночью тайком будешь делить зерно, — он все равно придет. Но ты мне ближе, а с ним я рассчитаюсь сам.

— Значит, завтра жди, как солнце встанет.

— Вот и хорошо. И тебе немного достанется, и я буду спокоен. А то от Эзиза да от этого проклятого сборщика покою нет.

На рассвете джигит Артыка, ухаживающий за его конем, приехал на гумно Гандыма. Старик был прав: Мамедвели-ходжа уже давно был здесь и поглядывал на хлеб, как на свое добро. Собравшиеся тут же пайщики и заимодавцы Гандыма с озлоблением смотрели на эзизовца. Увидя джигита из сотни Артыка, Мамедвели ничего плохого не подумал. Наоборот, он надеялся, что Артык при случае скажет Эзиз-хану, как ревностно он, Мамедвели, собирает налоги.

Джигит, ни с кем не поздоровавшись, направил своего коня прямо к Мамедвели-ходже.

— Ты что, ходжам, тоже пайщиком тут? — грубо спросил он.

— Нет, сынок, — ответил ходжа, — я тут службу исполняю.

— Какую службу?

— Собираю зекат для Эзиз-хана и его всадников. Джигит перегнулся через седло и ухватил Мамедвели за ворот:

— Ты, пестроглазый черт! — крикнул он в посеревшее от страха лицо ходжи. — В царское время мы не могли избавиться от тебя, и теперь ты тянешь лапу к народному добру! А что, если я вот здесь, где стою, возьму твою поганую душу?

— Я... я... — хрипел Мамедвели, напрасно силясь вырваться из рук джигита.

— Замолчи!

Помутневшие глаза ходжи готовы были выскочить из орбит, как у мыши, которой наступили на хвост. Один из пайщиков Гандыма, пожалев его, хотел было броситься ему на помощь, но джигит остановил его гневным окриком. Он поднял ходжу, как пустой чувал, и бросил на солому. Желтая шапка Мамедвели полетела в сторону, халат завернулся ему на голову, худые ноги раскинулись, как сухие ветки саксаула.

— У баев бери свой зекат, — сказал джигит и грозно добавил: — А если еще раз покажешься на дейханском гумне, я твою Душу отправлю в ад!

Гандым крикнул:

— Эй, братишка! Неладно ты делаешь. Ходжам может пожаловаться Эзиз-хану. Что тогда будет?

— А пусть жалуется, если жизнь не дорога! — ответил джигит и ударил коня плеткой по крупу.

Гандым расхохотался своим полубезумным смехом:

— Эй, ходжам! Раскрывай же чувал!

Но до тех пор, пока топот коня не затих вдали, Мамедвели лежал в соломе, не шевелясь и не издавая ни звука.

Глава одинадцатая

У подножья гор, недалеко от иранской границы, утопают в садах небольшой городок, станция и аул Каах-ка. С юго-запада к ним вплотную подходят невысокие холмы; на юго-восток, в сторону Гарман Сагита, расстилается широкая открытая равнина, на которой отчетливо видна каждая движущаяся точка. Там, где холмы переходят в равнину, расположились английские войска. К северо-востоку от станции Каахка, в Старой крепости у Донуз-Чещме, где равнина переходит в горбатые барханы Кара-Кумов, стоял конный полк Нияз-бека. Район Каахки был очень удобен для обороны, и, может быть, поэтому английское командование решило именно здесь остановить наступление красных.

Командование Красной Армии, наступавшей с юго-востока, учло невозможность лобовой атаки на Каахку. По плану, разработанному штабом Чернышева, основные силы красноармейцев вошли в пески Кара-Кумов и, обойдя Каахку с севера, на рассвете двадцать шестого августа через Донуз-Чешме обрушились на конный полк Нияз-бека. Застигнутые врасплох джигиты Нияз-бека в беспорядке отступили в ашхабадском направлении, к станции Каушут. Конный отряд Ашира разрушил участок железной дороги между Каахкой и Каушутом и перерезал телеграфные провода. Главные силы Красной Армии до полудня вошли в аул Каахка. Красноармейская батарея открыла огонь по станции и сразу же подбила бронепоезд белых. Штаб Ораз-Сардара, все его войско и англо-индусские части интервентов оказались отрезанными от Ашхабада.

Ораз-Сердар, в полной растерянности перед сокрушительным натиском красных, готов был прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя. Он посоветовался с англичанами и приказал выкинуть белый флаг. И не успело еще донесение об этом дойти До штаба Чернышева, как командиры красноармейских полков, решив, что одержана полная победа, прекратили боевые действия и вступили в переговоры с парламентерами. Но английское командование применило свою обычную вероломную тактику. Затянув переговоры ровно настолько, чтобы успеть перегруппировать свои части, оно бросило сильные пулеметные батальоны на фланги наступающих. Красноармейские полки d районе аула и станции Каахка оказались в свою очередь под угрозой окружения, и Чернышеву ничего не оставалось, как отдать приказ об отступлении.

Тыжденко, со своим кавалерийским полком прорвавшийся далеко на запад, очутился в самом тяжелом положении. Все утро он вел неравный бой с англо-индусами, которые превосходили красноармейцев численностью и, главное, силой огня, потерял почти половину состава полка и сам был ранен в ногу. Отходить пришлось через Донуз-Чешме в пески пустыни.

Стояла безветренная погода. Душный жар, поднимавшийся от раскаленных песков, томил хуже солнечного зноя. Красноармейцы изнемогали от усталости. От жары мутило в голове, от искрящихся на солнце песков до боли резало в глазах, пересохшие рты жаждали хоть капли воды. Но где там вода!.. Даже для Мавы, выросшего в песках, этот бесконечный знойный день казался нестерпимым. В бою Мавы потерял баклагу. Забыв о преследователях, он спешился и лег под узколистый куст черкеза. Горячий песок обжигал его, словно он попал в раскаленную печь. Губы слипались, точно смазанные клеем. Распухший язык не вмещался во рту. Мавы показалось, что над ним склонилась Майса и поднесла к губам пиалу с чаем. Он припал к ней, — раскаленный песок обжег ему губы.