Перерыли все и в кибитке и во дворе, раскидали и омет соломы, но Бабахана не нашли.

Вдруг старшина отряда заметил в темном углу женщину, которая безмолвно сидела, накрывшись халатом и закрывая лицо. Он знал, что в кибитке арчина не было женщин, кроме его жены.

— Кто эта женщина? — спросил он жену арчина. На мгновение растерянность мелькнула на лице Набат, но она быстро нашлась.

— Ах, эта? — с невозмутимым видом ответила она, взглянув в темный угол. — Сваха наша, кто же еще! Приехала погостить.

— Сваха?

— Ну да, старая женщина, приехала из Гараермэ.

— А как зовут ее?

— Как зовут?.. Дурсун ее имя.

Джигит повернулся к темной женской фигуре, спросил:

— Да это ты, бабушка Дурсун?

Из-под яшмака раздался тонкий дрожащий голос, явно выдавая мужчину:

— Я, сынок, я-а...

Джигит сразу шагнул к подозрительной женской фигуре, но между ним и ею встала Набат.

— Ах, братец, стыдись! — с укором заговорила она. — Неужели ты коснешься женщины?

Но джигит, отстранив ее рукой, запустил другую руку под яшмак, нащупал бороду Бабахана и потянул его к тусклой лампе:

— Вот так бабушка Дурсун! Бородатая, оказывается!

Остальные джигиты отозвались на его слова громким хохотом. Посыпались шутки:

— Ничего не скажешь, это ей даже к лицу!

— Может быть, это полуженщина-полумужчина?

— А вдруг это не человек, а джин? Берегитесь, не растут ведь у женщин волосы на лице! ,

— Давайте снимем платок и посмотрим, что у нее на голове!

Сдернули платок, и бритая голова Бабахана засверкала при свете лампы.

Старший джигит обратился к Набат:

— А что, тетушка, не лучше ли нам проводить твою сваху домой? Ведь смотри — у нее какая-то болезнь: с головы облысела, а с лица заросла волосом. Как бы и ты от нее не заразилась!

Набат закрыла лицо руками и заплакала.

Арчин продолжал сидеть, растерянный, жалкий. У него и ноги не слушались и язык не ворочался. Он хотел упросить джигитов пощадить его, предложить им богатый выкуп. Но из его невнятного лепета никто ничего не понял, да и не слушали его джигиты. По приказанию старшего, они старались его поднять, поставить на ноги. Бабахан был тяжел, как наполненный мукою чувал, и как ни бились джигиты, не могли заставить его идти. Оставалось только волоком тащить его из кибитки. Тогда один из джигитов, выбившись из сил, сорвал с плеча винтовку и наставил дуло ее на арчина. Старший крикнул: «Эй, что делаешь?» — но было поздно: раздался выстрел, и пуля пробила грудь Бабахана. Убивший его джигит сердито проговорил:

— За шкуру волка дают овцу. А его шкура и гроша не стоит!

— Но ведь Артык приказал нам доставить его живым!

— А мы скажем, что он еще живым превратился в дохлятину!

Набат с громкими рыданиями бросилась к трупу мужа, а всадники вскочили на коней и помчались в степь.

Глава двадцать седьмая

Борьба контрреволюции против советского государства усиливалась по всему Туркестану. После распада «Кокандской автономии» в Ферганской степи. росло басмаческое движение. Джунаид-хан угрожал не только Хиве, но и Петро-Александровску. Эмир Бухары на словах «помирился» с советской властью, но, по-видимому, ожидал только подходящего момента для своего выступления. Ко всем очагам контрреволюционного мятежа тянулись незримые нити от английской военной миссии в Иране.

Из всех врагов советской власти наиболее опасным казался Эзиз-хан. Он укрепился в самом центре Закаспия, у железной дороги. Если бы ему удалось соединиться с эмиром бухарским, он мог бы в любое время перерезать железную дорогу — эту главную артерию всего края. Поэтому туркестанское правительство стремилось в первую очередь покончить с Эзизом. Не доверяя Ашхабаду, оно послало в Теджен отряд специального назначения во главе с военным комиссаром Оси-повым.

Прибыв со своим отрядом в Теджен, ташкентский комиссар почему-то не спешил начинать военные действия против Эзиза. Он сидел в своем салон-вагоне на станции, иногда вызывал к себе Куллыхана и наедине беседовал с ним, а с председателем совета как будто даже и не считал нужным разговаривать.

Удивленный таким поведением комиссара, Чернышев обратился к нему с письменным предложением приехать на заседание исполкома. Осипов ответил запиской, в которой сообщал, что приехал не заседать, а если председатель совета хочет обсудить с ним какие-либо вопросы, он готов принять его в любое время.

Было около одиннадцати часов вечера, когда Иван Тимофеевич вошел в салон-вагон военного комиссара туркестанского правительства. Осипов принял его весьма радушно: усадил на диван, предложил папиросу, открыв свой серебряный портсигар с золотой монограммой, тотчас же приказал принести горячий ужин. Затем он достал из шкафчика бутылку водки, две рюмки и, наполнив их, поставил одну перед Чернышовым. Но Чернышов отказался пить. Осипов удивленно взглянул на него и, улыбаясь одними глазами, сказал:

— Не стесняйтесь, товарищ Чернышов, ведь мы — люди одной семьи.

Иван Тимофеевич понял, что он хотел сказать, и ответил:

— Нисколько не стесняюсь, товарищ комиссар. Я не пью потому, что водка плохо действует на меня.

— Что, доктор запретил?

— И доктор не советует, да и сам чувствую.

— Но так уж повелось у нас на Руси. Я тоже не из пьющих. Однако ради первого знакомства... Одна не повредит.

Чернышов вынужден был выпить рюмку водки.

За ужином они говорили о положении в Туркестане. Осипов старался выявить взгляды Чернышева по всем вопросам внешней и внутренней политики. Когда речь зашла о возможности интервенции, Чернышов заговорил о подлой роли английской военной миссии в Иране и так разгорячился, что Осипов понял: его собеседник — большевик настоящий, не способный ни на йоту отступить от линии партии.

Незаметно для самого себя Иван Тимофеевич обрушился и на самого Осипова, закончив свою речь неожиданным для него выводом:

— Положение здесь в Теджене, товарищ комиссар, весьма напряженное, и меня удивляют ваши действия.

Осипов не рассердился и только с недоумением посмотрел на своего собеседника:

— Какие действия, товарищ Чернышов? Ведь не прошло и двух суток, как я прибыл сюда...

Иван Тимофеевич перебил его:

— А уже все известно в городе и, конечно, Эзизу. Момент неожиданности упущен!

— Но какое же из моих действий вас удивляет?

— Товарищ комиссар! К чему нам пускаться в дипломатию! Вы, вероятно, лучше меня знаете, что англичане уже накинули свой аркан на шею Эзиза. И вы, конечно, понимаете, какую ужасную роль будет играть Эзиз, если в Закаспии начнется интервенция. Поэтому не следовало вам терять ни часу времени, а прямо с ходу бросить свой отряд на Ак-Алан и разгромить Эзиза. Ведь мне известно, что вы и посланы-то сюда с отрядом специально для этого. И сил у вас, если бы вы присоединили к своему отряду наших красногвардейцев, было вполне достаточно.

Осипов уже с трудом скрывал свое раздражение. Он налил в рюмку водки, залпом выпил ее и, стараясь держаться прежнего невозмутимого тона, сказал:

— Врага можно обезвредить не только силой оружия, и вообще там, где нет в этом особой необходимости, мы стараемся не применять военной силы. Поэтому я не прочь при известных условиях вступить в переговоры с Эзизом, — вам об этом, вероятно, докладывал ваш комиссар, — то есть, применить сначала дипломатию...

— Вам эта дипломатия ничего не даст! Эзиз — непримиримый враг советской власти, а кроме того, он связан с англичанами.

Осипов, закуривая папиросу, иронически улыбнулся:

— Извините, товарищ Чернышев, может быть вы и хороший дипломат, но в вопросах стратегии и военной тактики, по-видимому, разбираетесь плохо. Наступление, все возможности которого не взвешены заранее, не изучены во всех деталях, может привести к поражению.

Чернышев открыл свой портфель, вынул карту и разложил ее перед комиссаром; на карте были отмечены все подходы к Ак-Алану и укрепленные точки противника.