Во время одного из балов, когда Елизавета Алексеевна вошла в зал, некоторые из присутствовавших во всеуслышание стали высказываться о ее красоте. Александр, расценив, что это делается умышленно, обронил:

— Я этого не нахожу.

Императрица не могла этого не слышать. Присутствия на этом балу император потребовал от жены, чтобы опровергнуть слухи об их плохих отношениях… Буквально через несколько минут Елизавета Алексеевна удалилась с бала.

По желанию, точнее, по приказанию супруга, императрица была вынуждена иногда посещать и княгиню Екатерину Багратион — вдову знаменитого князя Петра Багратиона, скончавшегося от ран, полученных во время Бородинской битвы. Император пожелал этого потому, что сам бывал в салоне красавицы-княгини почти каждый день и засиживался там до глубокой ночи. Та была в полном восторге от внимания к ней императора, и готовилась занести его в список своих побед.

Безусловно, это глубоко уязвило императрицу, вовсе не жаловавшую скандально любвеобильную вдовушку: слухи о ее романах с аристократами чуть ли не всей Европы обновлялись с завидной периодичностью. И Елизавета Алексеевна отомстила — изящно, элегантно и типично по-женски. Она постаралась, чтобы известие о новом увлечении императора стало известно его любимой сестрице.

Результат был предсказуем. Екатерина Павловна, не желавшая уступать своей власти над братом, приревновала Александра к княгине, кстати, ее полной тезке, и недвусмысленно уведомила об этом свою «соперницу». Смелость отнюдь не была в характере княгини, дочери одной из племянниц Потемкина, а по слухам — и самого светлейшего, отношения которого с племянницами боли в свое время достаточно скандальны.

Мадам Багратион, перепугавшись не на шутку, поспешила при первом же удобном случае лично сказать великой княгине:

— Его величество бывает у меня только как друг.

Вряд ли это успокоило Екатерину Павловну: в друзей женского рода у мужчин, тем более, у своего брата, она не верила. К тому же не могла забыть, что именно эта женщина, пусть и не по своей воле и не по любви, стала в свое время супругой князя Багратиона — несостоявшейся первой любви юной цесаревны Екатерины.

Понимая это, княгиня Багратион осторожно предупредила императора о том, что его сестра ревнует, и что это может стать очень опасным. На что Александр с плохо скрываемой скукой ответил:

— Это не мое дело, я в эти дела не вмешиваюсь.

Судя по всему, отношения с женщинами со всеми их псевдозначительными проблемами уже стали утомлять этого человека, вкусившего настоящей славы, поклонения народов Европы и уверовавшего в себя как в великого человека. Любимая сестра тоже не являлась исключением, и Александр всерьез задумался над тем, чтобы устроить ее брак с принцем Вюртембергским. Вдовство Екатерины Павловны уже тяготило его явно больше, чем саму великую княгиню.

Но пока императору было не до решения чьих бы то ни было матримониальных проблем: конгресс явно затягивался, причем затягивался непомерно. Жители Вены, уставшие от долгого пребывания монархов, от непомерных расходов, от подорожания жизни из-за огромного числа нахлынувших в город гостей, стали выражать недовольство. Враги русского императора из числа его союзников, никак не желавшие смириться с тем, что лавры победителя Наполеона принадлежат ему, стали очень искусно направлять раздражение венцев. Они упрекали Александра в неуступчивости в решении некоторых вопросов европейского устройства.

Хотя придворная дама русской императрицы графиня Эдлинг и писала, что «танцам не было конца; все более или менее увлекались ими и забывали цель, ради которой съехались», на деле все было не совсем так. Эти бесконечные балы, маскарады были только формой для отвлечения противников от истинных намерений каждого из них.

Александр не хотел уступать Меттерниху, не желая усиления Австрии, а старался сколько можно усилить Пруссию, чтобы сделать из нее достойного союзника. Побежденная Франция на Венском конгрессе существенной роли не играла, но при этом весьма успешно участвовала, в лице виртуозного политика Талейрана, в создании тайного тройственного союза против России.

Все без исключения историки дипломатии вынуждены отдавать должное Талейран-Перигору, князю Беневентскому, французскому министру иностранных дел. Как человек он отличался, мягко говоря, чрезвычайной гибкостью своих принципов. Так ведь и время было, как говорится, героическое, но суровое, и на фоне таких своих современников, как Робеспьер и Наполеон, Талейран с его мздоимством выглядит просто невинным шалуном.

Но в истории дипломатии он остался не только и не столько как взяточник, казнокрад, предатель и двойной агент, а как человек, заложивший основы первой в мировой истории работоспособной системы международных отношений.

Именно благодаря настойчивости и дипломатическому искусству Талейрана (а также, нужно сказать, наличию хорошо информированных тайных агентов) ему удалось добиться участия как Франции, так и малых держав в работе подготовительного комитета конгресса, а также того, чтобы будущие постановления конгресса соответствовали бы принципам международного права.

На этом же легендарном «танцующем конгрессе», и было учреждено королевство Нидерланды. Это королевство искусственно, вопреки языку, религии и хозяйственному укладу объединило бельгийцев и голландцев. Можно было предвидеть, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но тогда еще предвидение не стало наукой на службе политиков. Тогда, в эпоху военной славы российского императора и торжества мира, кто мог об этом думать? Все праздновали победу над «корсиканским выскочкой-самозванцем» и упорно искали покровительства и благосклонных взоров России.

Хотя Талейран, министр иностранных дел Франции, умнейший человек эпохи Наполеона, ясно написал в своих мемуарах:

«Создание нового Нидерландского королевства, решенное еще до заключения мира в Париже, весной 1814 года, было, несомненно, враждебным против Франции мероприятием, оно было задумано с целью создания вблизи нее неприязненного к ней государства, потребность которого в защите делала его естественным союзником Англии и Пруссии, извечных противников Франции».

Близость к столь мощным союзником, однако, не спасла Нидерландское королевство от распада, во время волны революционных потрясений 1830 года. Но до него было еще очень далеко — с точки зрения современников, конечно, а не истории.

В 1815 году отец принца Оранского провозгласил себя королем Нидерландов Вильгельмом Первым. Его сын, разумеется, тотчас стал же наследным принцем. Началось обустройство нового государства. Под пристальной опекой союзников и, конечно, России. И под внимательным взглядом великой княгини Екатерины Павловны, которая теперь была абсолютно уверена: ее младшая сестра должна быть нидерландской королевой. И не щадила усилий, чтобы эта почти сказка стала былью как можно скорее.

Так что великая княгиня Екатерина Павловна, хотя и назвала себя в письме к Деволану всего лишь «зевакой», на самом деле таковой не была. Она весьма активно участвовала во всех интригах конгресса, конечно, за пределами дипломатических прений.

Пребывание в Вене она использовала и для того, чтобы поклониться праху своей старшей сестры Александры Павловны, хотя помнила ее весьма смутно. Еще в октябре вместе с Александром и Марией Павловной они ездили в Офен, где когда-то жила палатина венгерская.

Император с сестрами направился в деревушку Ирем, где в маленьком храме покоилось тело Александры Павловны. На обратном пути в Вену Александр и его сестры остановились в Пресбурге, во дворце эрцгерцога Иосифа, мужа Александры Павловны, и провели там несколько часов. Затем снова пришлось возвращаться в Вену с ее наэлектризованной уже донельзя атмосферой.

Если некоронованным королем дипломатии на конгрессе считался Тайлеран, который к марту 1815 года сумел совершенно расстроить антифранцузскую коалицию, то настоящим злым гением и центром интриг был князь Меттерних, который, в традициях австрийской дипломатии, считал Россию своим вечным врагом. Разногласия приняли такую остроту, что между Александром и Меттернихом произошло настолько бурное объяснение, что русский император отказался от прямых контактов с австрийским министром и перестал посещать его балы и приемы.