Это двойное родство и странное совпадение могло смутить общество, если бы дел дошло до брака Екатерины Павловны и австрийского монарха. Понимала это и Мария Федоровна, поэтому написала письмо митрополиту Петербургскому Амвросию, стараясь узнать его мнение и заполучить разрешение на будущее:

«Преосвященный митрополит Амвросий! …Я обращаюсь к вам с сими строками и прошу вас с соответственною сим чувствованиям откровенностью сказать мне ваше мнение о предмете, близком материнскому моему сердцу… Как по приключившейся кончине императрицы австрийской легко может статься, что супруг ее возымеет мысль просить себе в супружество дочь мою Екатерину Павловну. то желательно мне быть предварительно совершенноудостоверенной, могут ли бывшие, но смертию разрушенные союзы сего государя, который имел в первом супружестве родную мою сестру, и коего брат эрцгерцог Иосиф был женат на моей дочери, препятствовать сему новому браку… Само собою разумеется, и вы, конечно, сами в том наперед уверены, что по истинной и неограниченной преданности и привязанности моей и дочери моей к православному нашему закону она навеки остается оному предана…»

Воистину, во все времена родители совершали одну и ту же ошибку, наивно полагая, что знают души и помыслы своих детей лучше, чем кто бы то ни было. Мария Федоровна понятия не имела о том, что «преданная православию» ее дочь готова в любой момент сменить веру предков на ту, которая вознесет ее как можно выше.

Не догадывался об этом и митрополит, хотя, отвечая вдовствующей императрице, посчитал возможный брак непредосудительным.

Но Александр I не разделял мнения матери о выгодности такого брака. Как писал князь Куракин из Тильзита, где находился тогда император, приехавший для переговоров с Наполеоном, «государь все-таки думает, что личность императора Франца не может понравиться и быть под пару великой княжне Екатерине. Государь описывает его как некрасивого, плешивого, тщедушного, без воли, лишенного всякой энергии духа и расслабленного телом и умом от всех тех несчастий, которые он испытал; трусливого до такой степени, что он боится ездить верхом в галоп и приказывает вести свою лошадь на поводу.

Государь лично наблюдал сию сцену во время Аустерлицкой битвы. Я не удержался при этом от смеха и воскликнул, что это вовсе не похоже на качества великой княжны: она обладает умом и духом, соответствующими ее роду, имеет силу воли; она создана не для тесного круга; робость совершенно ей несвойственна; смелость и совершенство, с которыми она ездит верхом, способны вызвать зависть даже в мужчинах!»

Но не только внешнее и духовное несоответствие его любимой сестры и австрийского императора вызывало несогласие Александра I с проектом матери, которую, судя по всему, поддерживал и князь Куракин (пока уже в Вене не убедился сам в том, о чем говорил Александр):

«Государь не согласен со мной в том, что этот брак может быть для нас полезен в политическом отношении… Он утверждает, что ее высочество его сестра и Россия ничего от этого не выиграют, и что наоборот отношения, которые начнутся тогда между Россией и Австрией, будут мешать нам выражать как следует наше неудовольствие Австрией всякий раз, когда она поступит дурно, а так она часто поступала. Он утверждает еще, что великая княжна испытает только скуку и раскаяние, соединившись с человекам столь ничтожным физически и морально».

Опытный царедворец, князь Куракин не сказал императору о вольнодумных высказываниях Екатерины Павловны относительно религии, умолчал он об этом и в письмах вдовствующей императрице. Тем более что брачные переговоры, как таковые, еще не начинались, так что не было смысла вызывать недовольство венценосных российских особ необузданными мечтами молодой особы. Пока «австрийский проект» обсуждался только в узком кругу особо посвященных. Но как обсуждался!

Излагая сыну свой план попытаться выдать Като за австрийского императора, Мария Федоровна написала письмо, удивительное по откровенности относительно достоинств трех ее зятьев:

«Я очень признательна за ту нежность и деликатность, с которой Вы выражаетесь по поводу проектов о браке нашей Катиш… Мое сердце желает только одного ее счастья и я основываю свою надежду видеть ее довольной и удовлетворенной, дорогой Александр, на прямоте и честности характера императора. Чтобы мои дочери были счастливы, надо только, чтобы их супруги имели сердечные качества.

Можно ли быть более ничтожным, более лишенным здравого смысла и способности, говоря между нами, чем принц Веймарский? Но у него доброе сердце, он честен, и Мария счастлива с ним, и он нежно любит ее. Елена любила Мекленбургского, который был вовсе не любезен, но добр; одна только Александра имела счастие соедининить в своем супруге надежного человека и отличный характер.

Счастье, радость и спокойствие моей жизни зависят от присутствия Като. Она мое дитя, мой друг, моя подруга, отрада моих дней: мое личное счастие рушится, если она уйдет от меня, но так как она думает, что найдет счастье свое в этом браке, и так как я надеюсь тоже на это, я забываю себя и думаю только о Като».

Видимо, Александр I в ответном письме выражал свое отношение к императору Францу I весьма определенно, причем настолько, что Мария Федоровна вынуждена была написать:

«Право, дорогой Александр, надобно быть не столь строгим и более снисходительным к другим; император был прекрасным мужем для моей сестры, которая нежно любила его, таким же он был и по отношению к императрице Марии-Терезии. К чести императора надо сказать, что он сделал ее счастливой, хотя она была ревнива и некрасива… Конечно, это не совсем то, чего бы я желала, но и это не безделица».

Разумеется, не безделица — австрийский трон! Вдовствующая императрица еще могла рассуждать о каких-то душевных и моральных качествах потенциального зятя, но сама Като давно уже отказалась от таких сентиментальных оценок потенциального супруга. Она жаждала трона, блеск короны австрийской империи ослеплял ее, давал шанс стать подобной своей великой бабке, чье имя она носила. Тщеславие незаурядной женщины, которой хотелось самого-самого…

Когда вдовствующая императрица наконец решила откровенно поговорить с дочерью и передать ей сомнения императора относительно некоторых качеств потенциального будущего мужа, то встретила не просто непонимание, фанатичное упрямство, живо напомнившее ей покойного супруга.

— Твой брат находит, что император слишком стар… — осторожно начала Мария Федоровна.

— В тридцать восемь лет? — фыркнула Като. — Это возраст расцвета для мужчины, особенно для монарха.

— Он… не слишком красив.

— Вы сами говорили, что красота для мужчины совершенно необязательна. Главное — в душе.

— Но он… Твой брат пишет, что…

— Что еще пишет мой мудрый брат? — иронично осведомилась Като.

— Что император Франц неопрятен! — выпалила Мария Федоровна.

— Я его отмою, — усмехнулась Като. — К тому же, это, кажется, не слишком смущало его первую супругу, мою покойную тетушку. Да и вторая супруга родила ему тринадцать детей.

— У него очень сложный характер.

— Великолепно! Значит, он похож на папеньку, упокой Господи его душу. А ведь вы любили его маменька, правда? В общем, я считаю, что этот брак достоин меня и послужит на пользу России. А брату я напишу сама.

Тем же вечером в своем будуаре Като писала брату-императору свою «жизненную программу», вкладывая в быстрые строки весь свой незаурядный темперамент и умение убеждать:

«Вы говорите, что ему сорок лет, — беда невелика. Вы говорите, что это жалкий муж для меня, — согласна. Но мне кажется, что царствующие особы, по-моему, делятся на две категории— на людей порядочных, но ограниченных; на умных, но отвратительных. Сделать выбор, кажется, нетрудно: первые, конечно, предпочтительнее… Я прекрасно понимаю, что найду в нем не Адониса, а просто порядочного человека; этого достаточно для семейного счастья».

В ответ Александр писал сестре:

«Никто в мире не уверит меня в том, что этот брак мог бы быть для вас счастливым. Мне хотелось бы, чтобы вам хоть раз пришлось провести с этим человеком день, и я ручаюсь чем угодно, что у вас уже ни другой день прошла бы охота выйти за него замуж».