Бригада наша выстроилась развернутой линией в две шеренги по широкой Скобелевской улице, правым флангом примыкая к воротам крепости. Солнце, поднявшееся уже в зенит, светило справа и не мешало бойцам смотреть на приближающуюся армию бека. Я, как исполняющий обязанности комбрига, выехал вперед, навстречу Кужело и Мадамину, и отрапортовал. Эрнест Францевич взял под козырек, его примеру последовал бек.

Теперь голова колонны поравнялась с бригадой и продолжала двигаться по фронту. Мадамин скосил свои черные глаза и с нескрываемым любопытством, хотя и спокойно, разглядывал наших бойцов, будто оценивал их. Надо сказать, что своим внешним видом ребята не могли похвастаться. Обмундирование было старенькое, Но держались бойцы браво, с достоинством. И кони под ними были сытые.

На лице бека, не тронутом чувством, блуждала мысль, но понять ее стороннему человеку было трудно. Возможно, он думал о превратностях судьбы, которые вынудили его, «амир лашкар баши» — повелителя правоверных — вместе со своими почти четырехтысячными силами сдаться красным.

За те несколько минут, что Мадамин проезжал по фронту бригады, я не смог ничего прочесть на его смуглом лице, не смог ничего уловить в его черных глазах. В них было спокойствие. Только одно казалось очевидным — бек доволен встречей. Это выражалось легким изгибом губ. напоминавшим улыбку.

Лучше разглядеть Мадамин-бека мне удалось через час, когда на веранде бывшей гостиницы «Россия» собрались за праздничным столом и гости и хозяева. Я сидел как раз против бека. Нас разделял только стол, накрытый белой крахмальной скатертью, уставленный тарелками с тортами. вазами с сушеными фруктами и батареями винных бутылок. Кстати, у всех присутствующих сервировка стола вызвала радостное изумление — подумать только, двадцатый год, разруха, паек в полфунта хлеба, ни грамма сахару, а тут торты, вина, фрукты! И не просто торты. Искусству местного кондитера могли позавидовать столичные мастера. Из чьих-то кладовых, из-под замков изъяты сладости, мука, пряности. В каких-то тайных подвалах сбереглось чудесное южное вино, ароматное, хмельное, ясное, как янтарь. А мы-то думали, что все подвалы давно разгромлены, склады растащены. Кужело сумел найти «клады».

Столы, соединенные вместе, выгнулись буквой «П» на огромно и веранде гостиницы. За ними уместился командный состав бригады и отрядов бека. Рядом с Мадамином расположился его советник Ненсберг. Изменение ситуации не повлияло пока на их отношения. Бек все еще доверял скобелевскому адвокату и советовался с ним по самым различным вопросам, в том числе и связанным со светским этикетом. Мне казалось, что бывший «амир лашкар баши» впервые в своей жизни сидел за таким столом и, как человек умный, старался не ударить в грязь лицом.

Он незаметно следил за Ненсбергом и повторял очень естественно, непринужденно его движения.

Дальше, за адвокатом, сидели братья Ситниковские — бывшие белогвардейцы и Иван Фарынский — командир «волчьей сотни». А за ними расположились в ряд курбаши— все удивительно разные и по возрасту и по внешности. Аман-палван— могучий грузный старик с длинной белой бородой — глядел, нахмурившись, из-под седых бровей и молчал. Наоборот, Ишмат-байбача был весел, его черная вьющаяся бородка мелькала, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, словно откликалась на голоса за столом. Рядом с блеклым лицом Аман-палвана смуглые до черноты щеки Ишмата казались опаленными огнем. Два других басмаческих военачальника, Байтуман-ходжа и Прим-курбаши, олицетворяли собой всю негюсредственность молодости. Особенно Прим-курбаши. Он смеялся, потешал окружающих тем, что ел торт вместе а Пловом. Остальные курбаши, сидевшие поодаль, вели между собой беседу и не особенно прислушивались к тому, что делалось на другом конце стола. Только когда раздавался голос Мадамина, они замирали и устремляли свои взоры в сторону «амир лашкар баши», по-прежнему являвшегося для них вождем и повелителем. Но голос бека звучал редко.

Молчаливость Мадамина несколько озадачила меня. Трудно было понять, что определяет поведение нашего почетного пленника: или он в самом деле неразговорчив и это, естественно, проявляется на людях; или роль «вождя» мусульман требует от него степенности и немногословия. Или, наконец, раздумье по поводу случившегося сковывает человека. Во всяком случае, каждое свое слова бек преподносил с достоинством и открывал рот только тогда, когда убеждался, что все вокруг слушают его. Видимо, быть «повелителем» стало длят него формой существования, и даже в пшену он продолжал жить в прежнем облике. И вместе с тем бек казался мягким, вежливым, внимательным.

Невольно я сравнивал Мадамина с Эрнестом Кужело. Командир бригады, как и подобает гостеприимному хозяину, угощал всех и не раз подходил к беку. Рядом эти два человека производили впечатление разительного контраста. Кужело был естественным и искренним во всем. Его открытое лицо дышало радостью, голубые глаза приветливо светились. Он по-настоящему был доволен всем происходящим к верил в эту минуту беку, его советникам и курбашам, даже командиру «волчьей сотни» — неуловимому Фарынскому, когда тот, чуть захмелев, поднимал бокал за свободу. Между прочим, в Фарынском он не ошибся, если иметь в виду будущее. И так же искренне Эрнест Францевич огорчался, глядя на лицо Мадамина, омраченное какими-то мыслями. Кужело не играл в величие и не демонстрировал свою власть военачальника, не подыскивал специальных слов, подчеркивающих мудрость большого человека. Говорил обычно, просто, со знакомым всем акцентом. Легко было заметить, что перед комбригом никто из нас не заискивал, не льстил ему, но все относились к командиру с глубоким уважением, любили его по-братски и могли пойти за ним в огонь и в воду. Рядом с Кужело подчиненные чувствовали себя свободно, шутили, переговаривались, а вот приближенные бека казались скованными, подчиняли себя целиком настроению «хозяина».

Кужело уже перешагнул грань войны, вел себя с басмаческими вожаками по-дружески. Мадамин, напротив, таил в себе вчерашнее и лишь внешне старался показать свое дружелюбие. Каждый свой поступок бек обдумывал, чтобы не выделяться среди красных командиров, он снял чалму и халат, явился на «банкет» в кителе цвета «хаки» и в простой черной ферганской тюбетейке с белыми разводами. Вот только оружие осталось прежнее — шашка в золоченых ножнах, пристегнутая к казачьей портупее с золотыми насечками. И еще остался неизменный бековский перстень на указательном пальце холеной правой руки. Брильянт величиной в небольшую пуговку вспыхивал голубоватым пламенем, когда Мадамин небрежно поворачивал кисть.

Говорили, что во время подписания мирного договора в Скобелеве начальник 2-й Туркестанской стрелковой дивизии Веревкин-Рохальский пожал руку беку и сказал:

— Итак, всегда с нами?

— С вами до самой смерти, — ответил твердо Мадамин.

Сейчас, глядя на нашего нового союзника, я размышлял, искренен ли был тогда, в Скобелеве, «амир лашкар баши». Станет ли сил у этого человека, проведшего большую часть жизни в разбоях, быть преданным Красному зиамени. Еще недавно он служил верой и правдой контрреволюции. Это он — Мадамин-бек — обещал англичанам отдать Туркестан под их протекторат на семьдесят пять лет. Это его за ревностную службу на стороне белых Колчак «пожаловал» чином полковника. И все-таки поворот в судьбе басмаческого предводителя мне представлялся не лицемерным ходом неудачника, а закономерным шагом человека, пересмотревшего свое отношение к событиям. Причем к этому шагу он готовился заранее. Но прежде чем совершить его, использовал все для личного успеха, для собственной славы. В нужный момент, я бы даже сказал, удачный момент, бек сложил оружие. Промедление могло окончиться катастрофой. Назревали решающие события, конечным итогом которых явился полный разгром ферганского басмачества.

Все эти выводы складывались во мне постепенно. К тому моменту, когда мы за праздничным столом отмечали подписание мирного договора, многое было еще неясным, хотя главное уже определилось, и я, хотя и колеблясь, все же склонялся к тому, чтобы видеть в Мадамин-беке нашего будущего союзника. Ведь борьба продолжалась. Курширмат собирал силы для новой войны. К нему примкнули все личные враги бека, в том числе лютый и кровожадный Халходжа. Зеленое знамя, брошенное беком, подхватили новые «воители за веру».