И среди сподвижников Мадамина, которые пили теперь вино и веселились вместе с нами, кое-кто в душе сожалел о совершенном шаге. Седой Аман-палван боролся с самим собой, это было видно по мучительным складкам, кривившим его лицо, по хмурому прищуру глаз. Мрачные тучи теснились в голове старого курбаши. Мир не роднился с ним, его тянуло туда, где носился за своей бандой друг его Халходжа, манил огонь пожаров и шум драки.

За словом. который удался на славу и дразнил нас ароматом сдобренного салом и луком риса, беседа стала еще оживленней. Гости и хозяева, бросив «официальные» места за столом, смешались. Около меня оказался Иван Фомич Фарынский. Вино не развеселило его. Он побледнел, даже посерел, только глаза горели каким-то холодным, но ярким огнем.

Я налил ему водки, и мы чокнулись.

— Вы нездоровы? — пришла мне в голову мысль проявить заботу о госте.

— Нет, — твердо ответил командир «волчьей сотни». — Измотался за последнее время… Сил не было отбиваться — Он понизил голос и, глядя настороженно в сторону своего «повелителя», добавил: — Да, признаться, и желания не было… Имел много случаев раскаяться, что ввязался в авантюру. Глупость, конечно… Но далее, как бы ни повернулось дело, — полный нейтралитет. Не возьму в руки оружия. Признаться, надоело…

Фарынский говорил доверительно, считая, видно, что отношения между бывшими офицерами должны строиться на искренности. Я слушал молча. В излияниях этого истерзанного войной человека угадывалась душевная усталость и апатия. Примкнув к басмаческой банде, он в сущности, потерял облик русского офицера и, называя себя прапорщиком, не понимал, насколько нелепо звучит это звание в его положении. Мне было трудно понять, что привело Фарынского под зеленое знамя «газавата», — убеждения или простая случайность. На авантюриста он похож не был, но что-то роковое, безрассудное тлилось в нем. Он мог пойти под любое знамя и драться «честно», если понимать честность как выполнение обязательства. Однако настойчивости, видимо, не проявлял и легко раскаивался в собственном шаге.

— Признаться, доволен, что так вышло, — закончил Фарынский. — А то ведь Плотникова прирезали…

Пока мы наслаждались великолепным пловом, в сяду, чуть подернутом первой зеленью, гремели серебряные трубы — наследие 6-го Оренбургского казачьего полка, стоявшего когда-то в Фергане. Звучали вальсы, волнующие, навевающие воспоминания, Иван Фомич слушал музыку с какой-то тоскливой усмешкой па губах.

— Удивительно… Оказывается, есть еще жизнь, — произнес он. — А я, признаться, уже не верил…

Но вот трубачи сложили пюпитры, на смену им пришли песенники первого кавгюлка — пятеро ребят, все как на подбор: рослые, красивые, голосистые. Перед началом своеобразного армейского концерта я поднес им по стакану самогона. Ребята выпили, не морщась и не закусывая.

Любимую нашу полковую песню затянул боец четвертого эскадрона Алексеев:

Когда хлынул басовитый хор: «Все тучки-тучки понависли, на поле пал туман…», к певцам присоединились мой помощник Гурский и казаки Мадамина братья Ситниковские. Мы все очень любили эту песню. С ней были связаны воспоминания о наших походах, боевые схватки, и я с упоением слушал. Из радостного состояния меня вывел легкий толчок в плечо. Оглянулся. Эрнест Кужело знаком звал меня в сторону.

— Что-нибудь случилось? — вспыхнула во мне тревога.

— Нет, пока ничего… — ответил комбриг. — Я вот подумал, зачем такие песни. Ведь гости — разбойники…

Эх, Кужело! Он беспокоился, как бы мы не обидели гостей. Я улыбнулся;

— Ничего, теперь они все наши люди…

Эрнест Францевич не ответил, только кивнул. Вместе мы вернулись к столу.

За первой песней последовала вторая. Ее заказали братья Ситниковские. Снова затянул наш Алексеев:

Едва смолкла песнь, как бек встал из-за стола и, поблагодарив за угощение, начал собираться в дорогу. Мы знали, что из штаба фронта получен приказ на имя Мадамин-бека немедленно следовать со своими отрядами в Ташлак. Там намечалось переформирование бывшей «мусульманской армии» в Советскую мусульманскую бригаду.

Мы поднялись следом за беком.

— Прошу наведать меня в Ташлаке, — сказал Мала-мин, прощаясь с Кужело. — Буду рад отблагодарить вас за хлеб-соль.

Хозяева проводили гостей до крыльца штаба, где уже стояли оседланные лошади.

Сдавшиеся отряды Мадамина прошли через Наманган, оставив после себя, словно след, надежду и тревогу. Это двойное чувство вселилось в нас, как только простучали копыта конницы и последний басмач скрылся за холмами.

Наступила ночь. Неспокойная мартовская ночь. Что несла она наманганцам…

Ни звука… Кажется, действительно наступила тишина.

Я приехал в казармы в приподнятом настроении. Нельзя сказать, что на сердце у меня было спокойно. Напротив, исподволь подбиралось волнение, но я считал это следствием пережитых вчера тревог и не прислушивался к собственному чувству. Мне казалось естественным состояние, когда все вокруг меняется и события будоражат человека своей необычностью.

Меня ожидало путешествие. По приглашению нашего вчерашнего гостя Прим-курбаши я с женой должен был откушать плова в его курганче, что стояла у дороги на Кассан. Поездка мирная, дружеская. Так — представляли ее в штабе бригады. Но для меня это представление не было утешительным. Уверенность в том, что мы обрели искренних друзей в лице басмаческих курбашей, еще не укрепилась. Торжественный прием в бывшей гостинице «Россия» лишь на короткое время столкнул нас лицом к лицу с недавними врагами. Веселье — не то средство, которое сближает людей, раскрывает их чувства. А если и сближает, то лишь на короткое мгновение. Перед моим мысленным взором все время стояло хмурое лицо Аман-палвана с недоброй, почти мучительной улыбкой. Что таилось за этой улыбкой, неведомо никому. Но, верно, таилось что-то злое. Правда, вспоминались и другие лица, того же Прим-курбаши — веселое, открытое. Тот действительно радовался перемирию. Ему можно было доверять. По крайней мере, так казалось мне. Я надеялся на молодого курбаши и, собираясь в дорогу, говорил себе: «Все будет хорошо. Он наш. Не подведет».

Мою уверенность несколько поколебал штабной кучер Курбан-ака. Когда мы — Анна Андреевна, жена моя, я и Гурский — садились в рессорную коляску, возница наш покачал головой и сказал:

— Зачем к басмачам едешь, командир… Плохо будет.

Курбан-ака разговаривал редко. И уже если утруждал себя словом, то лишь в случае крайней необходимости. Почему-то мне запало в душу это предупреждение и еще более усилило волнение. Но изменить ход дела было уже нельзя. Не только желание и настроение принуждали нас к поездке. Принуждал долг. Приглашение нового друга принято, нас ждут, и если мы не явимся, курбаши расценит это как вызов, пренебрежение гостеприимством и потеряет доверие к нам — советским воинам. Надо ехать во что бы то ни стало.

Тройка уже мчалась по чуть пылящей весенней дороге, и о сомнениях и тревогах не думалось. Да и не для нас эти думки. Мало ли тревог выпадало на нашу долю — не перечесть. Свыклись мы с ними, сроднились.

Рыжие лошади несли коляску. На ухабах и неровностях дороги нас подбрасывало и кидало то в одну, то в другую сторону. Я сидел рядом с Анной Андреевной, маленькой и худенькой, похожей своими коротко остриженными волосами на мальчишку. И в серых глазах ее было что-то мальчишечье — задорное и смелое. В то тревожное время мы редко выезжали вместе за пределы города, и для нее это путешествие было своеобразным праздником. С удивлением она смотрела на раскинувшуюся за городом весну, па чистую раннюю зелень и цветы, красными огоньками вспыхивающие в невысокой траве. Будто все открывалось впервые. Наше счастье с ней было еще молодым— года не прошло как мы поженились. А вместе находились и того меньше. Доля командирской жены несладкая — разлуки да ожидания. Бессонные ночи, когда муж в походе, и короткая радость, пока он дома на отдыхе. Отпускать страшно, все кажется, если вместе, то и смерть минует, собой защитит мужа от пули. Поэтому-то и настояла Анна Андреевна на своем участии в поездке к Прим-курбаши. Ехала смело, словно ее присутствие обеспечивало благополучный исход дела.