На запасных путях стоят сборные вагоны. Между путями и руинами навален уголь, его грузят в тендеры паровозов прямо с земли.

А в купе вагона «Красной стрелы» — тепло, уютно, разноцветные шелковые абажуры настольных ламп, пиво (по две бутылки, по талонам, на каждого пассажира!), бутылка пива — сорок рублей да залог за посуду — тридцать.

Состав «стрелы» — роскошен, синие свежевыкрашенные вагоны, с крупными надписями «Express». Отлично сшитые форменные шинели железнодорожников, на плечах погоны, внешность железнодорожников прямо-таки элегантна. Чистота, опрятность, элегантность самой «стрелы» явно дисгармонируют с диким хаосом разрушения этой большой станции. Впрочем, скверик, примыкающий к вокзалу между путями, чист и опрятен, цветочные клумбы выложены выбеленным кирпичом.

А от скверика в здание вокзала нисходит лестница. Я спустился туда — там вода, остатки нар, рухлядь, немецкая каска. Бетонированный мост над путями разрушен.

В стороне от путей — скопище мертвых танков, штук восемь, собранных вместе. И опять штабеля: ящики с боеприпасами.

Вокруг торчат только трубы печей. Среди них устояла лишь белая каменная церковь, побитая осколками, исщербленная.

Вся территория Любани обведена узким окопом, с отростками для пулеметных гнезд…

Через реку Тигоду мы переехали по новому деревянному мосту, а фермы старого лежат в воде, разбитые. Вокруг моста — несколько заросших травой фортеций — открытых позиций для зенитных батарей. Они очень аккуратны, выложены посередке квадратными площадками для орудий. Кое-где насыпь возле мостов взорвана рядами фугасов.

Выехали из Любани мы ровно в двадцать один час — еще совершенно светло.

А холод такой, что, кажется, выпадет снег.

На 88-м километре вдали, налево, деревенька в березовых кустах, а ближе — остатки сгоревшего военного склада, какой-то базы, и часть уцелевшего имущества: бочки, ящики, проволока кругами — сложены в стороне.

Вдоль насыпей — рельсы узкоколейки, и они кругами, на эстакадах, выведены над болотом, это — поворотные петли с ажурным, дощатым перронцем, вдоль всей окружности круга. И опять — лес, тут уже будто и не тронутый войною, зеленеющий травой, сочный, свежий. В бескрайности берез — купы сосен… Не тронутый войною? Но ведь здесь два года назад выходили из окружения части 2-й Ударной армии!

Пасмурное небо почти очистилось. Остатки туч, перья их, чуть подсвечены багрянцем. Где-то далеко на западе садится солнце.

Новые, свежего дерева, телеграфные столбы тянутся вдоль поверженных немцами столбов прежней линии.

А вторая колея — только шпалы, шпалы, черные, вынутые из насыпи, но лежащие как надо, со следами накладок и костылей. Рельсов и в помине нет.

Поезд идет медленно. Безлюдье вокруг. Темнеет.

— Разрешите маскировку сделать! — говорит молоденькая проводница.

— Шелковые занавески даже! — говорю я. И проводница отвечает гордо:

— Сейчас «стрела» оборудована лучше, чем в мирное время!

…По расписанию «Красная стрела» теперь (из-за того, что движение однопутно) идет до Москвы девятнадцать часов, вместо девяти с половиной, как ходила до войны. Но идет! Идет!!

6 июня. Путь в Ярославль

В вагоне поезда № 82 — жестком плацкартном — пусто. Солнечный, ясный день. Еду из Москвы в Ярославль. Высшее инженерно-техническое училище Военно-Морского Флота в полном составе возвращается из Ярославля в Ленинград, к месту своего постоянного пребывания. Мой отец должен также, на свою радость, перебираться в родной город. После прошлогоднего инфаркта он, однако, чувствует себя неважно, поэтому я решил заехать в Ярославль, избавить его от лишних семейных и предъотъездных хлопот и, если удастся, сопровождать в пути.

Пять дней, проведенных в Москве, были заполнены делами ТАСС, оформлением документов, выполнением поручений ленинградцев. Повидал Лавреневых, моих родственников Лагорио, других друзей и знакомых. Никакими литературными делами не занимался, чтоб не задерживаться в Москве.

В Ростове — множество пассажиров, толпящихся у вагона, — реэвакуируемые ленинградцы. Вид у них здоровый, отличный. Севшие в поезд радостно взволнованы: «Домой!..»

Интеллигентная женщина, вваливаясь с тюками: «…Все! Чтоб я еще когда-нибудь выехала откуда!..»

Эти же пассажиры рассказывают: только что, в четыре часа дня, было сообщение по радио — открылся второй фронт. Союзники высадили десант в Северной Франции. Действовало одиннадцать тысяч самолетов… Больше никто ничего не может рассказать — не дослушали, не вняли в вокзальной толкучке…

Наконец-то!.. Как говорится, лучше поздно, чем никогда!.. С нетерпением жду подробностей — в Ярославле.

Значит, и мы сейчас двинем, и, едва я приеду в Ленинград, значит, — сразу на фронт! Куда? В Эстонию? В Финляндию?

Из Москвы в Суду едет двадцатипятилетняя девушка, Маруся Иванова, зеленоглазая блондинка. Эвакуировалась из Ленинграда в июле 1942 года, к родителям, в Суду. Ее рассказы: рытье окопов у Средней Рогатки, всю зиму оборонные работы, потом до весны работа в батальоне, на кладбище — закапывание трупов, норма десять в день. Работали парами, — значит, на каждую пару двадцать. Уехала потому, что началась цинга, ослабела. «Удрала!» — откровенно говорит она. А когда я спросил: «Хочется небось в Ленинград?», ответила мечтательно: «Все думала, думала, — теперь до конца войны буду ждать, а все-таки обязательно попаду!» И вдруг Маруся заплакала. Застыдилась, стала прятать слезы, ссылаться на нервы. Говорит, что я ей сразу — как брат, что как увидит медаль «За оборону Ленинграда», так словно родной человек!

Сейчас работает на бумажной фабрике в Суде. В Ленинград впервые попала за десять дней до войны, раньше работала в Череповце, учительницей начальной школы.

Душно в вагоне, окна закрыты. За окнами широко распаханные тракторами поля, солнце, белые облака, — Россия!

…«Бреслау», «Штутгарт», «Кенигсберг», «Кассель» — немецкие надписи на вагонах, стоящих на запасном пути маленькой станции. И на всех — «Deutsche Reichbahn»[39]. Трофейные вагоны. Половина из них сожжена, остались только металлические платформы. Другие целы. Даже в этом чувствуется 1944-й год!

8 июня 1944 г. Вечер. Ярославль

Взят Рим. Третий день, как открыт второй фронт грандиозной высадкой на севере Франции. Через две недели — третья годовщина войны. На наших фронтах пока все еще затишье. Очевидно, со дня на день следует ожидать нового общего наступления. В ТАСС в Москве мне сказано, чтобы я был готов к поездке в Эстонию, а затем и в Германию.

Теперь, с открытием второго фронта, ясно, что война протянется уже недолго, разгром Германии — полный и окончательный несомненен именно в этом, 1944 году.

11 июня. Вологда

Еду в Ленинград с родными — отцом и Наталией Ивановной. В Ярославле было много забот, сборы были трудными и хлопотливыми… Едут! Счастливы!..

Сегодня в Вологде — столовая военно-питательного пункта. Повар Родимкина — женщина тридцати лет, южанка по рождению, повар по профессии, ленинградка, с прекрасным тонким чистым лицом, прямой взор карих глаз, ровные белые зубы, чудесная улыбка, в лице выражение ума, мысли. Ей хочется вернуться в Ленинград.

«Как получить вызов?.. — Расплакалась, застыдилась слез, стала оправдываться: — Ленинград!.. Увидеть бы его только!»

Еще, сегодня: я пошел с курсантом-краснофлотцем в багажный пакгауз станции Вологда — что-то выяснять о сданном багаже. Часовой — девушка с винтовкой, в робе: «Нельзя тут ходить!» — «Да мы только узнать: багаж у нас идет в Ленинград…» Пропустила без слова.

На обратном пути, проходя мимо нее, я: «Ну вот и все. Справились!» Она улыбнулась и, когда я уже отошел от нее, окликнула: «Так вы в Ленинград?» По выражению лица я понял, говорю: «А вам что? Очень туда хочется?» Она склонила голову к винтовке, с невыразимым движением в лице, выговорила только: «Ой!» — с такой мучительной завистью в голосе, что иных слов и не требовалось!