Парнишки, не слушая окриков, лазали по навали камней, когда-то выгруженных здесь, по кирпичам, вокруг большого каменного дота с бойницами. Я вышел на берег, вернул парней, в руках у них было шесть кусков тротила — желтоватою, как мыло, — от найденных и разряженных ими мин и взрыватель. Заставлял их выбросить, но они прошмыгнули со своей находкой на «Экватор». Затем, незаметно для всех, снова оказались на берегу. Сижу на борту «Зотова», вдруг — взрыв с дымом. Два парня отбегают от дыма, мчатся вниз по травянистому склону. Третий поднимается позже, весь в крови, бредет шатаясь, держа на весу кровоточащие руки. Идет как попало по мосткам. Два парня, смущенные и испуганные, идут поодаль, глядя на него. Окровавлено и его лицо.

Идет молча, всходит на кучу угля, спотыкается, но идет дальше. Кричу тем: «Помогите ему!», но те не соображают. Выхожу на берег, но раненый парень идет по доске сам, через «Зотова» на «Экватор». На палубу, на одежду юноши каплет кровь.

На «Экваторе» в команде три или четыре женщины. Спрашиваю: «Аптечка, бинты есть?» — «Есть, и медсестра есть!» Парень — зовут его Вадим Соколов — сидит на борту молча, не стонет, не жалуется, ни о чем не просит. На левом виске вырвано все мясо, возможно, задет череп. Бледен. Медсестра выносит ящик аптечки на палубу, мажет рану йодом. Вадим молчит терпеливо. Все попутно ругают парней, его товарищей. Вадима сажают на палубу. Руки его обожжены.

Советую капитану увезти его в больницу Ижоры. Вадиму подносят кружку воды. Пьет. Затем наступает слабость, его кладут на голой палубе, подложив под забинтованную голову ватник. Сестра мажет ему йодом всю щеку, — и тут он весь вздрагивает от боли, тихо плачет.

«Экватор» отчаливает и уходит в Ижору.

Продолжаем погрузку. По доске, положенной поперек угля, кочегар (девушка) и помощник капитана Аржанцев возят тачку с углем. Есть, конечно, опасность: мины могут оказаться и при погрузке, и в топке. Этот жирный, хороший уголь соблазнителен, потому что тот, который дают в Ленинграде, — плох, тощ, плохо поднимает пар. Разнюхав об этом угле, все буксирники стремятся сюда. Первым здесь был «Зотов», вторым явился вчера «Иваново», а сегодня — сразу три… В угле валяются везде коробочки от тола, капсюли от мин. Нашел я и немецкие пули, залетевшие с левого берега.

На левом берегу тем временем работают, отправившись туда на шлюпке, Смирнов и два его помощника: ставят сигнальные знаки, вешки, укрепляют поставленный на днях возле берега бакен.

Ниже по течению, по правому берегу обглоданная фабричная труба и руины завода. Все прочее по обоим берегам — пустыня переднего края. Только в одном логе на левом берегу видны два-три деревянных барака, выстроенные уже после битв. Вьется дымок, кто-то живет и работает там.

Пустынное место, где мы стоим, было до войны большим селом и называлось Большие Пороги. А напротив была деревня Новая. Гладкий берег, никаких следов!..

В воде, под берегом, — остов перевернутого парохода. Деревьев на левом берегу нет вовсе, кроме десяти редких «палочек» — торчащих вверх останков мертвых деревьев. На нашем, правом, берегу, за углем, — остатки березовой рощи, около сорока — пятидесяти берез, мертвых, с голыми черными сучьями. Из всех этих деревьев ожили, зазеленев уцелевшими ветками, только два.

Холодно. Дует ветер. С севера и востока идет широкий пояс темных туч.

Солнце сквозь край набежавшего их авангарда светит все слабее, и вода под бортом рябит. Эта рябь серебряным мостом бежит через всю Неву. Вот солнце вдруг освободилось от туч, засветило ярко, рукам и щеке сразу тепло, отсветы, рябинки воды резки и ослепительны.

Я сижу на полубаке, под треплющимся на флагштоке вымпелом. Тишина.

Слышатся только монотонное шипение пара от левого борта, другое, тоном ниже, шипение от трубы и пересыпь угля, который за моею спиной подбирает и швыряет в люк Аржанцев, работающий в голубой майке. А я — в шинели, и только — впору!

…В пять часов вечера «Зотов» отошел в Ленинград. Обогнав нас, идут шесть тральщиков с тралами…

Смирнов рассказывает: 8 сентября 1941 года, при бомбежке Ленинграда, пассажирский катер № 12 стоял у набережной Робеспьера. Когда началась бомбежка, Смирнов приказал всем пароходам отойти от набережной. Все разошлись, кроме № 12. В девять вечера Смирнов ушел с этого парохода домой. А в одиннадцать часов бомба попала в середину парохода, разнесла его так, что часть его была выброшена на берег. Капитан и вся команда погибли, кроме одного матроса, спавшего в кормовой части, — выброшенный взрывом, он остался жив…

И еще рассказал Смирнов о немце, затаившемся в лесу при январском отступлении гитлеровцев. Решив дожить в заброшенном блиндаже до весны, он питался трупами, одичал, озверел, весною глядел на полевые работы, но не посмел показаться трудившимся в поле женщинам и, наконец, повесился среди костей съеденных им трупов.

…В 7. 15 вечера «Зотов» пришвартовался в Ленинграде, к пристани у Общественного переулка, за две трамвайные остановки до мельницы имени Ленина. Я покинул борт «Зотова» и сел в трамвай № 7, полный огородников.

Поездка моя заняла ровно сутки, а впечатлениями богата необычайно…

1 июня

По вызову ТАСС выехал в Москву экспрессом «Красная стрела». Впервые после блокады!

…Колпино. Следы разрушения, бомбежек, обстрелов. Одна из заводских труб сбита до половины, ниже — большая дыра. На одной из этих труб, служившей наблюдательным пунктом артиллеристам, я полтора года назад провел день…

А Ижорский завод весь превращен в руины! Вдоль самой железной дороги везде только пни. Красный Бор. В обе насыпи сплошь врыты блиндажи, землянки, тесно смыкающиеся. Между насыпями зеленеющая низина вся в воронках, наполненных водою. Дальше, там, где возвышенность, — «город нор», в скосах железнодорожной выемки. Видна какая-то одинокая женщина, живущая в одной из этих нор. Пусто мертво. Бесчисленные ямы — следы прямых попаданий в землянки.

Дальше — пейзаж переднего края. Противотанковый ров, известный огромным числом погибших здесь в боях воинов. Справа, к югу, — полностью уничтоженный до горизонта, мертвый лес — обглодыши голых, избитых стволов. Страшная «нейтральная» зона — зона пустыни. За нею пышно-зеленый, не пострадавший — как кажется издали — лес.

Саблино, поселок Ульяновский почти целы. Здесь были тылы германской армии. Большая часть деревянных домов уцелела. Дальше в пути пейзаж почти без следов войны, лес густ, девствен. Только редкие воронки вдоль насыпей.

На второй насыпи нет ни рельсов, ни шпал — сняты немцами, увезены.

Телеграфные столбы спилены, лежат там, где стояли.

Западная окраина Тосны разрушена вся, здесь шел бой. Видны следы его. В восточной части домики Тосны целы. Также уничтожены станция Ушаки и все без исключения будки путевых обходчиков.

…Любань. Стоим уже двадцать пять минут. Холодно. Выехали мы из Ленинграда в семнадцать часов, сейчас — около девяти вечера.

Переезжая перед Любанью речку Болотницу, глядя на север, где виднелась церковь деревни Новинка, думал о тяжелейших боях сорок второго года, боях за Веняголово и Кондую, о так называемой любанской операции армий Федюнинского и Мерецкова.

При подъезде к Любани видны распаханная земля, огороды, даже парники.

Женщины с мешками, «кошевками», идут по своим делам, но людей вокруг мало — после немецкого нашествия Любань пуста и мертва.

Середины вокзала в Любани нет — снесена авиабомбой. Руины депо и станционных зданий. В остатках вокзала, в правом и левом крылах его, станционная служба. По изглоданному перрону проложены рельсы-декавильки. По ним в вагонетках везут кирпич, складывают его в штабеля. Вдоль вагонов расхаживают девочки, торгуют букетами черемухи.

На месте станционного здания, примыкавшего к вокзалу, только груды слипшегося кирпича, куски в один-два кубических метра, да извитое железо, да несколько изломанных железных кроватей.

На торцовой стене вокзала сохранилась надпись: «Любань», но часть черных ее букв замазана зеленою краской камуфляжа. От навесов, что были над перроном, остались только несколько столбов.