30 апреля

Сегодня в Ленинграде большое событие: в Соляном городке состоялось торжественное открытие выставки, посвященной обороне Ленинграда. Я пришел на выставку к моменту открытия — к шести часам дня. Топча снежную жижу, сюда сбирались сотни людей. На Соляном переулке, возле разоренного за время блокады скверика, где прежде были оранжереи и ботанические раритеты и где ныне — только следы изрытых огородных грядок да мусор от бомбежек и от обстрелов, — стояли немецкие бронеколпаки, привезенные сюда с полей сражения. Огромное, на многоколесном ходу орудие, из которого вынут (и помещен внутри здания выставки) ствол, стояло среди этих колпаков. Громадины танков и многих других орудий загромоздили всю Рыночную улицу, где у подъезда выставки стеснилась толпа. Одна из гигантских длинноствольных гаубиц протянула свой ствол, как хобот, к окнам здания.

На углу Соляного и Рыночной, будто тоже участвуя в экспозиции, высился насквозь прогорелый остов дома. Но и он, как и все дома вокруг, был украшен красными флагами. Гремел оркестр. Подъезжали сплошной чередой легковые автомобили, из них выходили представители власти, генералы, их жены. Сновали фотографы, ошалелые от азарта. Чины милиции проверяли входные билеты. В фойе какой-то лейтенант энергично рассовывал входящим экземпляры «На страже Родины». Густой поток посетителей вливался в помещение выставки.

Я бродил по выставке четыре часа, с огромным интересом и вниманием разглядывая все экспонаты. Каждый из них будил во мне воспоминания, вызывал ассоциации. Все, о чем рассказывала выставка, было известно мне, все испытано, изведано, измерено собственными шагами, лишениями, невзгодами, надеждами… Город и передний край фронта, Нева и Ладога, — все, все было зримо мне во всех своих светотенях, однако ж из выставки я мог почерпнуть много нового. Этим новым для меня были главным образом всякие суммирующие цифры или точно названные, привязанные к именам людей, детали блокадной, пережитой нами эпохи.

Конечно, ленинградцы знают гораздо больше, чем рассказывает выставка, — например, о голоде, о лишениях и ужасах блокады. Есть только одна убедительная витрина с образцами заменителей, применявшихся в общественном питании, да некоторые относящиеся к ним цифры. Есть только две-три фотографии, изображающие дистрофиков. Но, может быть, директор выставки Лев Львович Раков, сам блокадник, участник боев на Неве, и правильно решил: оставим для будущего то, что сейчас еще слишком терзает сердца всех, кто потерял в первую зиму своих родных и близких?

Многообразно представлены Ладога и «Дорога жизни», но и здесь не показаны никакие трагические события, которыми была богата эта трасса звакуантов. Артиллерийские обстрелы показаны хорошо. На разоруженных бомбах — этикетки с фамилиями тех, кто разоружил их. Среди этих бомб — огромная тонкостенная фугасная, весом в тонну, упавшая на территории больницы имени Эрисмана.

Каждый посетитель выставки, ленинградец, переживший блокаду, мог бы сам быть экспонатом ее. Странное, приятное чувство владело мною: все то, что еще вчера было нашим бытом, будничным и привычным, — сегодня, отойдя в историю, уже предстает перед нами в виде экспонатов, рассказывающих о прошлом. Явно ощущается, что мы, ленинградцы, живем уже в другой эпохе. Конечно, многое, особенно картины художников, панно, панорамы, романтизируя это недавнее прошлое, представляют его нам в какой-то иной тональности, не так просто и буднично, как это было в действительности. Но не потому, что художники старались все приукрасить; причина в другом: реальная действительность всегда бесконечно богаче, многообразней, глубже и волнующей, чем вообще-то слишком торопливые попытки некоторых художников изобразить ее. У них все — более плоско, бедно, игрушечно, макетно…

Пришлось мне пообижаться за литературу. Ей не уделено никакого внимания. Все, что касается литературы, изображено лишь десятком книг, и ничем больше: жалкая полочка!

Центральный зал выставки, где сегодня гремел оркестр, производит большое впечатление. Здесь в натуре самолеты, танки, орудия, даже торпедный катер, на которых прославленные герои фронта били врага. Хорошо сделана панорама, изображающая передний край, — реалистично, похоже на действительность. Другие панорамы — неубедительны. Очень бедны стенды с фотографиями освобожденных пригородов. Никакого представления о виденном они не дают.

И хотя выставка в целом произвела на меня большое впечатление, я, уходя, думал о том, что посторонний осажденному Ленинграду человек не сможет, судя о нашем времени только по этой выставке, представить себе и тысячной доли того, что испытано и пережито нами[36].

2 мая

День за днем на Неве проносило лед. Последний раз я видел его — сдавленные, круглые, с обтертыми краями льдины — в горле Большой Невки, между Гагаринским Пеньковым буяном и Пироговским музеем. Одинокий торпедный катер выбивался из этого вялого льда. Корабли у набережной Жореса — транспорт, прижавшиеся к нему подводные лодки — очищались от зимней окраски. Свисая вдоль борта транспорта на талях, матросы соскребывали с него белую краску; транспорт в эти дни был пегим, некрасивым, будто облупленным и постаревшим.

Всю зиму здесь простояла шаланда, засыпанная землей и превращенная в форт: в землю была вправлена дзот, и одни амбразуры ее глядели вдоль набережной, на Литейный проспект, а другие — выше, поверх крыш домов, в небо. Ныне эта полузатопленная шаланда, вылезшая носом к самой набережной, оплескивается водой. Пролежит здесь шаланда долго: оттянуть ее невозможно, нужно прежде вывезти с нее землю. На корме этой руины команды ближайших судов оставляют свои велосипеды, так же как оставляли их на обломках других барж, что стояли, например, против Летнего сада, являя собою некие мостки от набережной к подводным лодкам, буксировщикам и другим зимовавшим здесь судам. Громоздились на баржах и бухты с кабелем, и бочки, и всякая другая тара.

Теперь голые шпангоуты этих взломанных барж омываются невской водой.

Она смыла, отнесла от набережных и гигантские груды грязного, насыщенного мусором снега, того, который всю зиму сваливали сюда дворники, свозя его с аккуратно расчищаемых улиц.

Цилиндрические, в метр высотой, питательные батареи для корабельных радиостанций зимою стояли на набережной, группируясь штук по десять в полукружьях, образованных гранитными скамьями, там, где скамьи обводятся лестничными спусками к Неве. Некоторые из этих зеленых цилиндров стояли на самых скамьях. Ныне, в ночной час, издали они кажутся молчаливо сидящими на скамьях людьми, стерегущими покой кораблей.

Все чаще по Неве сновали катера и буксирные пароходики, то уводя на другое место зимовавший корабль, то приводя на его место новый.

На Дворцовой площади уже недели три тому назад начались восстановительные работы. Трубчатый, металлический каркас, на котором зиждились леса, обводившие, кажется, все два с половиной года блокады Александровскую колонну, медленно, сверху вниз разбирался, — и недавно, проходя через площадь, я увидел, что последние металлические трубки каркаса грудами лежали у постамента колонны.

Разбитые, полуразобранные, полуразваленные трибуны, примыкающие к Зимнему, отстраивались заново, их обшивали фанерой и красили серой, стального оттенка краской.

Ремонтные грузовики трамвайного парка подъезжали к высоким фонарным столбам, выдвигали вверх свои круглые площадки, на фонарях устанавливались новые, белые, привезенные на других грузовиках стеклянные шары.

За несколько дней перед Первым мая вся приведенная в полный порядок площадь уже ничем не отличалась от той, какой она была до войны. Только все, и сегодня забитые фанерой, окна Зимнего дворца, как и везде в городе, еще не прозрели, солнечным лучам еще не пробиться во дворец.

Приведение Дворцовой площади в полный порядок казалось не случайным. В городе — только на этом основании — поговаривали, что, очевидно, в день Первого мая будет военный парад, а то, пожалуй, и демонстрация. Никаких официальных указаний, намекающих на такую возможность, не было, и все-таки думалось, что такое молчание объясняется военною тайной: ведь важно, чтоб враг заранее не узнал о параде и демонстрации, если они должны быть; и что вот накануне праздника объявят о том внезапно. Но эти предположения оказались ошибочными — никаких парадов и народных шествий в день Первого мая не было.