И та смеясь: «Выкладывай обратно! Вы же не воры, а работники трампарка!..»
Выложили. Трамвай ушел назад, а я дальше, опять пешком. По улице, вдоль которой остались только большие каменные дома, и то немногие, идут единичные прохожие.
Дальше — пустыня, обломки кирпичных труб, следы разобранных, разрушенных, сгоревших домов. По кварталам люди ходят прямиком и наискосок во всех направлениях сквозь руины, огороды, разделенные хламом, кроватями, мусором, плитами от тротуаров — всем, что попалось под руку. Эти люди почти все — моряки. Несколько офицеров болтают с отлично одетыми девушками в котиковых шубках, ботах, шляпках… Остальные — обездоленный блокадою местный люд.
Старуха с безумными глазами, ищущая дом:
— Сын партизан с Украины написал, просил посмотреть квартиру… Обошла все, дом нашла, он пуст, заколочен, ничего нет, не знаю, что делать, куда обратиться!..
По грудам мусора, по заржавленным трамвайным рельсам, по бесчисленным пустырям, обведенным «заборами» из любого хлама, подхожу к одинокому большому дому. Дальше совсем безлюдный пустырь, пересекаю его, за ним — под забором какого-то заводского двора большая груда мусора, в ней — белые гипсовые ноги, отбросы больницы: снятый с человеческих ног и выброшенный гипс, «чехлы», в кои вмурованы бинты. Этих, производящих жуткое впечатление, огромных белых ног — много.
Снега нет, снег уже стаял, но еще мокро и грязно.
Пустыри, пустыри, пустыня, разор, безлюдье, запустение полное! Налево видны деревья прибрежья, впереди, правей — роща Смоленского кладбища, перед ней два деревянных двухэтажных дома. По мокрым грядкам прошлогодних огородов подхожу. Вхожу в один: моряки, дневальный, воинская часть. Вхожу в другой.
Пустой коридор, двери с заржавленными замками. Где-то голоса. Одна из дверей без замка. Открывается. Я:
— А, наконец-то живой человек! Кто здесь управхоз, хозяин? Кто давно живет?
Высокая, худая, красивая женщина:
— Дворничиха живет с тридцать восьмого года, наверху. Я вас провожу!
Выходит, провожает меня. Дворничихи нет дома. И я захожу к этой женщине:
— Можно тогда с вами потолковать?
Охотно соглашается. И я у нее — часа два, в интересной для меня беседе.
Первое, о чем спрашиваю: ее адрес. Диагональная улица, дом № 17, квартира 34. Зовут женщину — Савцова Анна Федоровна, 1919 года рождения. У нее есть сын Александр, скоро год ему, родился здесь, от второго мужа. А первый муж был краснофлотцем на подводной лодке, погиб в Туапсе. Показывает письмо, адресованное его матери, живущей в Баку:
«Уважаемая Ульяна Антоновна!
Командование бригады, извещая Вас о смерти сына Андрея Прокофьевича Савцова, скорбит вместе с Вами о тяжелой и невозвратимой утрате. Ваш сын пал смертью героя в жестокой борьбе с ненавистным врагом. За счастье земли родной он отдал свою молодую кипучую жизнь».
Большое письмо заканчивается словами:
«…Дорогая Ульяна Антоновна, клянемся Вам отомстить врагам за смерть Вашего сына!
Скорбящий с Вами
Начальник политотдела I — БПЛ ЧФ П. Воденеев. 11 мая 1941; г. »
Второй муж Анны Федоровны, Артемьев Виктор Александрович, — сержант, в запасном полку.
— Потом наш полк расформировали и наш батальон передали в Сто тридцатый полк Восемьдесят шестой стрелковой дивизии. А я — в Сто шестьдесят девятом стрелковом полку Восемьдесят шестой дивизии, — командир этого полка Смородкин…
Анна Федоровна, родив сына, демобилизовалась, поселилась здесь. Я хорошо знаю полк, в котором служила она, этот полк пробивал кольцо блокады!
Вот ее рассказ о себе.
— Я из Белоруссии, — есть такая деревня Олес. А жила до войны на станции Александровка, в общежитии завода «Коминтерн», работала цеховой счетчицей. Папа был в Белоруссии председателем колхоза, в сорок первом году его взяли в армию. Он сражался под Москвой, с тех пор вестей нет. Мама осталась жива, живет в землянке, в освобожденной Белоруссии. А сестренку Сашу, четырнадцати лет, немцы угнали. Первый ребенок у меня умер в сороковом году, когда муж был на действительной службе, я мужа пять лет ждала, в сорок третьем году выйти должен был. Он служил в Севастополе. В первый день войны, после первой бомбежки, их перевели в Феодосию. Он был на подводной лодке. До войны, в тридцать восьмом — тридцать девятом, служил в Ленинграде, Кронштадте, Ораниенбауме, на Ханко, потом перевели в Николаев, оттуда — в Севастополь, и тут война началась…
Анна Федоровна подробно рассказывает, как работала на заводе, когда началась война; как до конца сорок первого года рыла противотанковые рвы и окопы в Чолово, Оредеже, Передольском, Пушкине, Красном Селе; потом, зимой, с соседками по общежитию ходила на работу — каждый день километров пятнадцать в один конец — с Васильевского острова в Старую и Новую деревни, к восьми утра, а паек двести пятьдесят граммов хлеба… «Если б не взяли в армию, не выжила б, еле-еле ходила!» Позже в ту зиму работала на очистке города, на Васильевском острове, была в распоряжении райсовета. «Трупы таскали на Голодае, зимой траншеи рыли, покойников зарывали. Обстрелы, бомбежки — всего хватало!»
Ну а после прорыва блокады, в полку, ранена 28 марта 1943 года на Неве, у 8-й ГЭС — осколком снаряда в лопатку и бок. «Не лежала, ходила, потому что медсанбат был загружен. Была месяц освобождена от участия в боях, работала помощником повара в транспортной роте… На передовую на санях везла пищу, мину санями задело, лошадь убило, а нас разбросало, — целы, пиджачок пробит у плеча, меня не задело…»
Анна Федоровна одета сейчас в новый, трофейный немецкий френч, в юбку, сшитую из подкладки шинели, в солдатские сапоги… Комната у нее — кровать да детская кроватка, в ней спит ребенок. Да стол, да шкаф… Чисто, пол вымыт, застелен циновками, жарко топится печка… Пепельниц нет.
— Мужчины ко мне не ходят! — усмехается Анна Федоровна. — Вот возьмите банку консервную!
Спрашиваю: работает ли сейчас, как живет?
— Сдаю грудное молоко… Я сдаю по пол-литра, — почему я такая худая — не одного ребенка кормлю, а трех-четырех, из тех, у кого матери от снарядов погибли… Со смесью детям дают… И от ста двадцати до ста семидесяти рублей в месяц получаю. Хожу в детскую консультацию за два с половиной километра, и лавка продуктовая там же… И он (она глядит на ребенка) один остается, не боится. Я очень переживала, когда были обстрелы. Он боялся.
Недавно, когда били зенитки, он прижался и весь трясется… Стирку беру у моряков в соседнем доме… Руку сломала в конце сорок третьего, скользко было, упала, болела, три недели в гипсе и с месяц ничего не делала.
…В глубоком раздумье о женщинах Ленинграда я возвращался тем же путем домой… Давно нет обстрелов и больше не будет их, город возвращается к мирной жизни. Но какое разорение и сколько скорби кругом!..
18 апреля
Все шире полосы свободной воды среди мелкоторосистого льда.
Оторванные от слабнущего, посиневшего массива, по Неве медленно плывут льдины. Когда лед пойдет густо, то проходящий по мостам ленинградец в последний раз увидит на кружащихся льдинах следы последних невских боев: обрывок немецкой шинели, обломок искореженного снарядом металла, может быть, всплывший со дна Невы разбухший труп гитлеровца… Отброшенные навсегда от последнего занятого ими участка Невы, немцы полегли под Мгой и под Тосной, и ныне свободная навеки Нева смывает, уносит следы варварского нашествия.
Скоро от пристаней Невы в первую вольную навигацию к просторам Ладоги пойдут пароходы. Навстречу им легко проскользнут вниз по течению другие, те, что были в разлуке с Ленинградом два с половиной года…
Тогда оторвутся от гранитных набережных и стоящие ныне в прибрежном льду военные корабли, крашенные белой краской, замаскированные сетями, облепленные полузатонувшими баржами. Нашему флоту предстоят большие походы в Балтике. Сегодня прижавшаяся к большому военному кораблю подводная лодка чистится и умывается, готовясь к празднику свободного боевого плавания. На стволе башенного орудия в ватной куртке и ватных брюках сидит верхом молодая работница, держа в руках аппарат автогенной сварки. Ослепительным блеском освещено ее, защищенное синими очками, сосредоточенное лицо: нужно тщательно заделать царапину, нанесенную осколком разорвавшегося на набережной снаряда.