Идем оттуда к двум домикам больницы (в третьем, большом, доме, сожженном при отступлении немцами, оказывается, была раньше поликлиника, — в больнице до войны работал врачом сын Кулачковского). Осматриваю помещения, видевшие при карателях столь многое, и вал, и разветвленные траншеи, и бойницы — всю очень продуманную и сильную систему укреплений круговой обороны фашистов. Она сохранилась, вокруг нее пояс проволочных заграждений, ныне прорванный здесь и там. Каждый сантиметр вокруг простреливался! При одном из домиков, отдельно — каменный ледник. В нем немцы расстреливали людей. С другой его стороны — конюшня. Наверху еще один дзот, с круговыми бойницами…

Расстался я с Кулачковским. Насмотрелся на все, наслушался за два дня всех этих рассказов, и затомилась душа. Захотелось сразу же отсюда на передовую, в бой — куда угодно, только бы в бой. И вот, созвонившись с Белой Горой, напросился: нет ли куда оказии? «Хотите ехать в танковый полк? Он сейчас ведет бой, прорывает оборону немцев». — «Хочу!» — «Выходите на шоссе, машина офицера связи, фургон, возьмет вас!»

И вот в семь часов вечера сижу у леспромхоза в снегу, на перекрестке, жду машину танковой части. Ехать — за пятьдесят километров, к реке Великой, в 40-й танковый полк подполковника Тимофеева, вступивший сейчас в бой с немецкими танками и «фердинандами» в районе деревень Шваенбахово, Иваньково, Уткино, Тородец вместе с частями 310-й стрелковой дивизии… Хочется отвести душу, посмотреть, как наши танки бьют гитлеровцев, как мстим мы в бою озверелым, проклятым фашистам! Танки пойдут с десантом…

Закат солнца, легкий морозец… Только что десятки наших самолетов бомбили передний край противника…

10 марта. Вечер. Белая Гора

Всю ночь я был на поле боя, на снегу, в сражающемся танковом полку, и в 511-м стрелковом полку. Полностью ощутил горячку боя. Под свист бомб, треск пулеметов, лязг и скрипенье гусениц, под грохот наших орудий и разрывов вражеских снарядов, хлопанье мин, в хорошо знакомой и как-то уже родной за время войны для меня обстановке очистился я от тяготящих душу, сжимающих сердце впечатлений всех этих дней, переключил внимание на другое!.. Друзья мои в Ленинграде, от многих из них война уже отошла далеко, так, что их все более и более успокаивают настроения занявшегося восстановительными мирными работами города. Они не представляют себе ясно, что творилось и еще творится здесь, на краю Ленинградской, освобождаемой от врага только сейчас области… Страдания народа нашего поистине неисчислимы, неописуемы… А надо, надо все знать, все увидеть своими глазами, и долг писателя — рассказать миллионам людей о том, что узнал, что слышал, что видел своими глазами…

Никогда не забудутся, никуда не денутся впечатления этих дней. И никогда не простит великий русский народ того, что натворила и еще поныне творит на нашей земле орда негодяев, насланная на нас Гитлером… Многие из них ускользнут от кары, но не все!..

А этот танковый бой… Я все записал, но в записи этой — только один, еще один из множества уже записанных мною боевых эпизодов. Я дам об этом — успешном — бое короткую корреспонденцию в ТАСС. Мы заняли еще две деревни, атакованные нашими танками и пехотой. И к потокам пролитой русским народом за Победу крови прибавилась кровь убитых и раненных в этом бою солдат и офицеров нашей наступающей армии. Навсегда в беглых заметках моих и памяти моей останутся раненная пулей в плечо санинструктор Розалина Ивченко, которую после перевязки я кормил с ложечки; и раненный в ногу механик-водитель Гладков, захвативший вражеский «фердинанд», но окруженный врагами и отбивавшийся, пока к нему не подоспели на помощь; и огнеметчики Кукушкин и Белов, и пять залпов «катюш», открывших черный в снегу путь залегшей было в атаке пехоте нашего 1082-го полка, и та воронка, которая спасла экипаж лейтенанта Хисматуллина и командира роты старшего лейтенанта Ольховенко в самый трудный момент… Все это было, и кажется, точно вот так же за годы войны было да было не раз!.. А теперь — пора в Ленинград!

13 марта. Ленинград

Сегодня ночью, после трехсот километров пути на попутных машинах, предельно усталый, промерзший, не спавший две ночи, вернулся в Ленинград.

Войдя в пустую, холодную мою квартиру, прежде всего затопил печь, разделся, сжег в печке гимнастерку, и брюки, и все белье. А валенки, полушубок и шапку до утра оставил в мешке, — утром отнес их в санобработку. Отмылся, переоделся, и… вот он, родной город, отстоявший себя от врага, опять окружает меня, со всеми своими делами, малыми и большими, нужными и важными для каждого человека, которому предстоит всю нашу жизнь приводить в порядок!..

Финская сторона — Цветенье в душе! — Прогулка в гавань — Под весенним солнцем — У Кировского завода — На Дворцовой площади — Выставка обороны города — «…пальба и клики и эскадра на реке» — Печать блокадная

(Ленинград. 1 апреля — 4 мая 1944 г.)

Ночь на 1 апреля

Большие пространства освобожденной от врага земли простираются ныне от стен Ленинграда к югу, западу и юго-востоку.

Уже стучит топор плотника, строящего новый дом, уже распространяют всюду аромат свежего хлеба пекарни, уже лечатся и отдыхают сироты дети в восстановленных домах отдыха… Фронт ушел далеко от южного полукружия бывшего переднего края, от освобожденных пригородов…

Но вот сегодня я направился в другую сторону — к северу от Ленинграда.

Через час-полтора я — на фронте, на передовых позициях. И одно это дает ощущение, будто в фантастической машине времени я прокатил в прошлое — в то недавнее и уже безмерно далекое прошлое, когда Ленинград был в блокаде.

Ничто не переменилось: те же люди, те же давно обжитые блиндажи и землянки, те же ходы сообщения, а впереди, в сотне метров, — все та же намозолившая глаз линия вражеских укреплений с их дзотами, дотами, брустверами, хмуро прищуренными черными амбразурами.

Мне хорошо знаком этот высящийся бугорком передо мною дот «Миллионер».

Возле него в сентябре 1941 года был ранен мой друг, смелый разведчик батальона морской пехоты, лейтенант Георгий Иониди, много раз пробиравшийся во вражеский тыл. Кажется, это было вчера!.. Где он, сейчас, Георгий, жив ли? С лета сорок второго ничего не знаю о нем!..[35]

В линии фронта с тех пор ничего здесь не изменилось. Только глубже зарылся в землю неприятель, страшась наших точных снарядов и снайперских пуль. Спрашиваю командира стрелковой роты: «Скучаете?» Отвечает, глядя в бинокль на вражескую огневую точку: «Скучать не приходится… Конечно, сейчас интереснее быть где-нибудь за Черновицами, сердце играет там у наших людей, а здесь будто на месте стоит, но и мы не бездельничаем… Ненависти и боевого духа поднакопили полную душу!..»

Да… Никак не скажешь, что на этом сравнительно тихом участке Ленинградского фронта войны сейчас нет.

То здесь, то там вспыхивает вдруг, разгорается, клокочет шквалом минометный или артиллерийский огонь. В гул разрывов включается трескотня пулеметов и автоматов. Снопом обломков и пламени взлетают еще один вражеский дзот, еще несколько огневых точек. Шквал умолкает, и опять тишина. Так каждый день. Так везде, от Финского залива и до Ладожского озера. А в тишине продолжается незаметная, неутомимая боевая работа…

1 апреля

Вчера в штабе 23-й армии я сделал выписки из допросов финских перебежчиков и военнопленных. Вот некоторые из этих выписок.

Один из солдат 48-го пехотного полка 19-й стрелковой дивизии, родившийся в 1922 году в деревне Канкаанияя, губернии Турку-Пола, по профессии рабочий, сапожник, 5 марта этого года добровольно, перейдя по льду Финский залив, сдался в плен Красной Армии. Говорит, что не хотел воевать за интересы немцев, понял: Финляндия проиграет войну. Поэтому постоянно симулировал болезнь, восемь раз лежал в госпиталях; провел в них и в отлучках по болезни четырнадцать с половиной месяцев, а в строю находился только пять месяцев. Симулянтами, говорит, были многие, называет солдат из 48-го полка, из 57-го полка и других.