Переход с острова Танишума на другой остров занял всего одну ночь, и утром мы оказались в бухте под названием Хиаманго, откуда отправились в красивый город Куангешума. Продолжая свой путь с сильным попутным муссоном, мы на другой день прибыли в славное местечко Тонора, откуда за дневной переход добрались до Минато, где переночевали, а затем прошли в Фиунга. Делая, таким образом, каждый день, остановки и пополняя на берегу свои запасы провианта, мы дошли до крепости короля Бунго под названием Оски, в десяти легуа от столицы. В этой крепости Финжиандоно задержался на два дня, ибо комендант ее, его свойственник, был очень болен. Там мы оставили лодку, на которой прибыли, и проследовали уже сухим путем в столицу, куда прибыли в полдень. Так как было не время являться во дворец, мы с Финжиандоно отправились к нему домой, где его жена и двое его сыновей приняли меня очень любезно. Пообедав и отдохнув с дороги, хозяин переоделся в придворную одежду и в обществе нескольких родичей поехал со мной верхами во дворец. Король, узнав о его приезде, велел одному из своих сыновей встретить нас на площадке перед дворцом. Юноше было девятнадцать — двадцать лет; сопровождали его знатные люди; одет он был богато, и перед ним шло несколько человек — стражи с булавами. Взяв Финжиандоно за руку, он обратился к нему с улыбкой, озарившей его красивое лицо:

— Твой приезд во дворец государя моего принесет тебе великую честь и радость. Отныне дети твои за то лишь, что они твои дети, будут в большие праздники есть за моим столом.

На это Финжиандоно, простершись ниц, ответил:

— Небожители, от которых ты перенял, государь мой, свою доброту, да ответят за меня или да наделят уста мои подобным солнечному лучу языком, способным ликующей музыкой возблагодарить тебя за честь, которую ты мне по великодушию своему, оказываешь. Ибо не обладай я таким языком, всякая речь моя звучала бы неблагодарностью, караемой в самой глубине бездонного мрака Обители Дыма.

С этими словами он попытался было приложиться к мечу, который был у юноши за поясом, но юноша помешал ему, взял его за руку и в сопровождении свиты провел в покои, в которых находился государь. Последний, хотя и лежал на кровати больной, принял его с новыми церемониями, описывать которые я воздержусь, чтобы история моя не потерялась в многословии. Прочитав письмо наутакина, он сначала осведомился о своей дочери, а потом попросил позвать меня, так как я держался на некотором расстоянии от посла. Последний это немедленно выполнил и представил меня королю. Тот принял меня очень ласково и сказал:

— Прибытие твое в эту землю, коей я повелеваю, столь же радостно мне, сколь дождь небесный для наших рисовых полей.

Я, несколько смущенный неожиданностью такого приветствия и словами, которыми оно было выражено, не нашелся сначала, как ответить. Король меж тем, окинув взглядом вельмож, сказал:

— Вижу смущение этого чужеземца, вызванное, по-видимому, стольким скоплением людей, от которого он отвык, и посему лучше будет отложить нашу встречу до следующего дня, когда он освоится и не станет чувствовать себя непривычным в обстановке, в которой он оказался.

На это я ответил с помощью толмача, который был у нас превосходный:

— Что до смущения, о котором упомянул его величество, то, признаюсь, я его испытываю, но вызвано оно не присутствием большого количества людей, окружающих меня, ибо мне случалось видеть их и много больше, — нет, одного сознания, что я нахожусь у ног его величества, было достаточно, чтобы онеметь на тысячу веков, если бы только человеку было отпущено столько лет жизни. Ведь те, кто окружает меня — такие же смертные, как и я, между тем как его величество всевышний наделил такими преимуществами перед всеми, что сразу же возжелал сделать его повелителем, а всех прочих его рабами, я же по сравнению с его величием столь ничтожный муравей, что по незначительности своей не достоин быть замеченным им, ни отвечать ему на вопросы.

Этот ответ был груб и неискусен, но тем не менее понравился присутствующим, которые выразили свое удивление рукоплесканиями и, обратившись к государю, сказали:

— Ваше величество видит, как впопад он отвечает? Нет, этот человек не может быть купцом, поглощенным низменными заботами о купле и продаже, это либо проповедник — бонза, совершающий богослужение на благо народа, либо человек, обученный ремеслу морского корсара.

Король на это ответил:

— Вы совершенно правы, мне так тоже кажется. Но раз уж он ослабил путы робости, продолжим вопросы, но пусть никто не размыкает уст, задавать вопросы буду я один. Мне так хочется говорить с ним, что боль прошла, и я чувствую, что скоро готов буду чего-нибудь поесть.

Услышав это, королева и принцесса, окружавшие его, от великой радости опустились на колени и, воздев руки к небу, возблагодарили господа за ту милость, которую он им оказал.

Глава CXXXVI

Король заставил меня сейчас же подойти к ложу, на котором он лежал больной и терзаемый подагрой, и произнес:

— Прошу тебя, не сердись, что тебе приходится быть подле меня, ибо мне очень радостно тебя видеть и разговаривать с тобой. Мне хочется знать, не известно ли тебе какое-либо средство, которое у вас на краю света применялось бы для лечения болезни, превратившей меня в калеку, а также средства, возвращающего вкус к еде, ибо вот уже два месяца, как я ничего не ем.

На это я ответил, что я не медик и лекарской науке обучен не был, но что в той джонке, на которой я прибыл из Китая, было дерево, настойка из которого вылечивала многие более тяжкие болезни, чем та, на которую он жалуется, и что, если он станет ее пить, он, без сомнения, скоро поправится. Услышать это было ему очень приятно. И, пожелав излечиться этим средством, он послал за ним в Танишума, где стояла джонка, и действительно вылечился через месяц от своего недуга, которым страдал уже двенадцать лет, будучи прикованным к постели и не в состоянии передвигаться и шевелить руками.

Все двадцать дней я провел в городе Фушеу в свое удовольствие, то отвечая на вопросы, которые задавали мне король, королева, принц или вельможи, не представлявшие себе, что существует что-либо на свете, кроме Японии (я не буду задерживаться на том, что они спрашивали и что я отвечал, ибо, поскольку все это были вопросы несущественные, пересказывая их, я лишь исписал бы бумагу сведениями, способными нагнать скуку, а не доставить удовольствие), то смотря, как они справляют свои праздники, молятся в храмах, упражняются в военном искусстве, управляются на своих судах занимаются рыбной ловлей и охотой, к которой у них большая склонность. Особенно любят они соколиную охоту, а также ястребиную — на наш лад. Порой я развлекался стрельбой из своего мушкета ^{239}и настреливал множество горлиц, голубей и коростелей, которых здесь превеликое множество. Для здешних жителей, коим огнестрельное оружие было внове, так же как и жителям Танишума, знакомство с ним стало событием, о котором трудно дать даже слабое представление. Второй сын короля, юноша шестнадцати или семнадцати лет по имени Аришандоно, которого король очень любил, несколько раз просил меня научить его стрелять, от чего я всякий раз отказывался, ссылаясь на то, что для этого требуется много времени, но принц, не желая меня слушать, пожаловался отцу, и тот, чтобы успокоить его, попросил меня дать ему раз или два выстрелить, если ему так уж хочется. Я ответил, что готов дать ему выстрелить два, четыре, сто и вообще столько раз, сколько будет угодно его величеству. В этот день принц обедал со своим отцом, и охота была отложена на время после сиесты, но и после сиесты поохотиться не удалось, так как вечером принц должен был идти с матерью своей, королевой, в пагоду, где была торжественная служба по случаю выздоровления короля, на которую должно было сойтись множество паломников. На следующий день, в субботу, канун праздника Снежной божьей матери, он пришел ко мне во время сиесты в обществе двух дворянских детей и застал меня спящим на циновке. Увидя, что мушкет мой висит на стене, и не желая меня будить, он взял его с намерением раза два выстрелить самостоятельно, полагая, как он потом объяснил, что выстрелы эти не войдут в счет тех, которые ему были обещаны. Приказав одному из юношей украдкой раздобыть огня для фитиля, он принялся тут же заряжать ружье, стараясь делать все так, как и я, но, не зная потребного количества пороха, насыпал его в дуло на две добрые пяди, забил пулю, приложил мушкет к щеке и прицелился в висевший на дереве апельсин. Но принцу не посчастливилось: едва приложили фитиль, раздался взрыв, мушкет разлетелся на три части, а у принца чуть не оторвало большой палец правой руки, отчего юноша замертво рухнул на пол. Видя это, двое его товарищей бросились с воплями во дворец: