— Я согласна… Что мне уготовлено делать?

— Быть собой! — воскликнул Мних. — Быть Аной Аланской-Аргунской! Кумиром масс! А для этого надо восстановить форму, блеск в глазах, дерзость в помыслах, — и шепотом, на ухо, — делать, что я прошу… Все готово.

И действительно, все было подготовлено.

Еще не подходе к Босфору, прямо на рейде, им повстречался корабль, на который Мних переправился. А корабль с Аной оставался здесь, пока не прибыл еще один, новый, большой, выкрашенный в белое, красивый корабль с позолоченной нимфой на носу, под названием «Ана Аланская-Аргунская», на который перешла сама Ана. Здесь же на борту были белоснежный конь-красавец, и масса служанок, которые стали привычно обихаживать Анну и при подходе к Константинополю нарядили ее в белые шелка.

На берегу было столько народа, что Ане стало страшно. Издали увидев ее, многие бросились в море навстречу кораблю. Все орало, гудело. И Ана поняла, что толпа, тем более такая толпа, страшнее шторма стихия, ужасная сила и все на своем пути разнесет, только правильно направить надо.

Множестве рук вынесло ее на берег. И ей самой было очень страшно, пока она рядом не увидела лица земляков, переодетых под городских ремесленников.

— Коня! Моего коня! — приказала Ана.

Толпа расступилась. По трапу спустили белого разукрашенного жеребца с позолоченной уздой, с золотым султанчиком на голове. Несмотря на неудобное платье, Ана браво вскочила на коня и, грациозно выправляя осанку, вознесла руку:

— Тихо!

Наступила давящая тишина.

Ана начала медленную речь, как ее подготовил Мних, но, как и раньше возгораясь в азарте, понесла свое, да так, что толпа с все возрастающей амплитудой крика поддерживала и одобряла каждую ее фразу, каждое слово и даже жест. И все-таки в конце короткой, зажигательной речи она вернулась к установке Мниха, а иного клича и не могло больше быть:

— Вперед на дворец! Вон самозванцев с трона! Над Лекапинами — наш суд!

К удивлению Аны, здесь же рядом с ней уже стояли некоторые члены сената, администрации и даже из патриархии. Они тоже хором поддержали:

— Вон Лекапинов! Под народный суд!

Это происходило в местечке Эвдомона, что на европейской части Босфора, недалеко от столицы, куда к закату солнца, влекомая Аной, двинулась, как стихия, толпа. У Золотых ворот на входе в Константинополь двумя рядами при полном вооружении стояли отборные правительственные войска. Толпа дрогнула, сбавила шаг, стало тише.

— Вот как встречают собственный народ! — закричала Ана.

— Во имя императора Константина! Вперед! За мной! Мы не рабы!

Туча стрел, заслоняя вечернее солнце, полетела в сторону толпы, и главная мишень, видимо, была белоснежная предводительница. Лишь изрядное расстояние да раненый конь спасли Ане жизнь. И все же одна стрела пронзила ее предплечье.

От второго залпа ее спасли окружившие плотным кольцом земляки, и в руках у них уже блестели мечи.

— Ана ранена, Ана ранена! — заревела толпа.

— Вперед! За мной! — в окровавленном платье командовала Ана.

И неизвестно чем бы все это закончилось. Да в этот самый момент какие-то силы атаковали с тыла правительственные войска. Армия дрогнула, попятилась в одну, в другую сторону; стройность рядов нарушилась, команды не слышались и не могли выполняться. А разъяренная толпа, как страшная волна, уже совсем близко. Кто успел из солдат — бежал, многих растерзали, других растоптали.

От Золотых ворот, все больше разрастаясь, все круша, сметая, грабя, толпа двинулась по главной улице Константинополя до собора Святой Софии, и там же византийская площадь, царский дворец.

О дальнейшем противлении массам и речи не могло быть. Штурм дворца в проекте не был, и Ане с трудом удалось угомонить толпу, и, как и предполагалось, во дворец для переговоров направилось несколько «активистов», бунтовщиков из числа знати, переодетых по случаю простолюдинами. Во главе делегации была Ана. Правда, ни в каких переговорах она не участвовала, не смогла бы — рана сильно болела и кровоточила.

Под усиленной охраной евнух дворца Стефан препроводил ее в какой-то зал, где бородатый врач стал делать перевязку. И лишь от боли, отпихивая врача, она по этим пухлым волосатым рукам, мучающим ее, узнала Зембрию Мниха.

— Что ж мы делаем? Что получится? — простонала Ана.

— Тс-с-с! Уже получилось… закончилось.

Позже, под покровом ночи, из боковых ворот они вдвоем уезжали из дворца, а город еще гудел.

— Какой я дурак, как я рискнул! — время от времени повторял в пути Мних, сжимая голову руками.

— Вы-то чем рисковали? — не сдержалась Ана.

— Не чем, а кем… тобой, тобой — мое единственное существо!

— Ну, что ты постоянно грустна, о чем переживаешь? — во время каждого осмотра говорил Мних. — Рана пустячная, уже заживает. С Азой вопрос практически решен — ждем ее прибытия… И в остальном все как нельзя хорошо, — в отличие от Аны сиял он довольством в последнее время.

А Ана осунулась, похудела, синюшные круги появились под глазами, еще больше и впечатлительнее отображая на побледневшем лице ее добрые, тоскливые глаза. И ни с кем не поделишься, а тосковать есть о чем: не так, так этак, а тамга[47] на ее предплечье появилась, и она считает, это неспроста — нечего было в эту грязную игру, политику, вступать. Конечно, она и раньше волей-неволей в политике участвовала, даже туда рвалась, да тогда роли и цели были иные, а теперь — не то. И вроде она заводила всего, больше всех рисковала, а результат узнала позже всех, и тот вначале их уст служанок.

Оказывается, хотя Мних и очень рад, а Лекапинов свергнуть не удалось, потому что сыновья встали против отца и, кинув Романа в жертву толпе, сами остались у власти. Говорили, что в последний момент, вконец разочаровавшись в детях, царь Роман написал завещание в пользу законного императора Константина VII. Однако под влиянием жены Елены Лекапин Константин VII от этой почести отказался, первым царем стал Стефан Лекапин.

Лишь одно дети сделали для отца: Романа не казнили, как требовала толпа, а прилюдно постригли в монахи и отправили в пожизненную ссылку на остров Лесбос.

Все эти события вроде устраивают интересы Аны — так это фасад, а есть и внутренняя интрига, от которой Ану бросает в дрожь. Оказывается, ее любимый, единственный брат Бозурко был на стороне Лекапинов и даже был среди правительственных войск, выдвинутых усмирять мятеж. Правда, первым Бозурко с поля брани и убежал в Большой дворец, и там не растерялся, как друг, стал правой рукой царя Стефана. Да, как выразился Мних, одно у Бозурко от Аны — по-мужски красив, умен, в остальном — хитер, к любому войдет в доверие, и нюх, как у собаки.

— Понимаешь, — не без ехидства рассказывает ей Мних, — твой братец просто провидец, чует, куда ветер дует. — И после невыносимой паузы, вроде мило улыбаясь. — Мало Бозурко со Стефаном дневать, так он, будучи женатым на племяннице, всех фаворитов потеснил и у Елены Лекапин ночует.

Если бы Ана это из других достоверных уст не узнала бы заранее, то вскипела бы, и несдобровать бы доктору. Так многие об этом твердят, и Ана еле сдерживает себя; вслух холодно бросает:

— Меня не интересует эта грязь.

— Хм, — противно усмехнулся Зембрия, и, глядя в окно, будто что-то высматривает. — Зато тобой интересуются.

Ана насторожилась, а Мних тем же убийственным тоном продолжил:

— Как ты сама определила, Константин Седьмой — тряпка, да не дурак, тем более знает, что грядут очередные перемены… Так вот, раз знают все, то знает и муж, по крайней мере — догадывается… Однако на сей раз Константин не сплоховал. Вызвал твоего братца, и предложил баш на баш… А разве Бозурко откажет будущему самодержцу, тем более, что и Елена это предложение одобрила.

Здесь Мних замолчал, сурово глядя, повернулся в сторону Аны.

— Неужто правда? — съежилась она. — Молодую жену подставить кому-то, пусть даже императору?