— Успокойся, не хватай меня, греби на спине.
Мних умело увел их от надветренной стороны скалы, и там, уже в более спокойной заводи, помогла сила Астарха; на руках подтягиваясь, он с трудом забрался по отвесной скользкой скале, а следом помог и доктору, и когда уже совсем рассвело, с трудом дыша, они ничком повалились на влажные, неудобные камни и, ощущая твердь земли под собой, больше ни о чем не думая, забылись в глубоком сне.
От палящих лучей солнца проснулся Астарх. Море еще шумит, барашками дыбится; косой линией чернеет ряд голых каменистых скал, будто стражников моря; вдалеке расплывчатый берег земли; прямо у отвесной отшлифованной волной стены, видно, той, о которую бился накануне Астарх, торчит из воды край кормы корабля, тут же еще колышутся у скалы щепки и какая-то легкая утварь. Астарх горестно думал об утонувших рабах, а за спиной голос Мниха:
— Как бы нам Сундук достать?
Астарх в воду и не сунулся, а Мних, хотя пловец вроде бы неплохой, а ныряльщик никудышный, быстро задыхается, и все же ныряет, а потом, вызывая рвоту у Астарха, рассказывал, как висят в толще воды в ряд трупы, вокруг них уже много рыб, и главное, Сундук там же, только одна беда — одному не достать, веревки нет, да и завязать ее у доктора дыхания не хватит.
— Вот Ана смогла бы, как рыба в воде, — неожиданно выдал Мних.
И без того гнетущее состояние Астарха стало совсем подавленным, сникшим; зато доктор не унывает:
— Надо потрапезничать, сейчас сообразим.
Вначале Мних попытался залезть на высокую скалу, там, в расщелинах птичьи гнезда. Это у него не получилось, и он, не унывая, вновь прыгнул в море, ныряя, выбрасывал на берег какие-то водоросли, склизких моллюсков, ракушки.
— Я эту гадость не ем, — отстранился Астарх.
— Хе-хе, — язвителен голос доктора. — Проголодаешься, будешь нырять, вырывая у рыб, станешь трупы обгладывать… Ну-ну, не дуйся, не злись. А есть надо; тем более, все это очень полезно и вкусно.
Все же голод — не шутка. Стал Астарх, глядя, как действует Мних, не без отвращения поедать морские гадости. А доктор будто восточные яства смакует, с удовольствием облизывается, и почему-то в приподнятом настроении говорит вроде совсем о постороннем:
— Ты знаешь, Астарх, я много лет прожил далеко на востоке, в Китае, на Тибете, в Индии. Там людей — тьма, и они редко-редко болеют, а эпидемий, как у нас, у них почти не бывает. Знаешь почему? Потому что мы из-за религий и других предрассудков многое не едим, брезгуем. А на востоке едят все: от мух, пауков и крыс до змей, лягушек и гусениц. Вот с этой пищей они получают массу элементов, чем повышают свой иммунитет, жизнестойкость, и посему бешено плодятся, так что не хватает им собственных земель; и тогда почти каждое столетие, повоевав меж собой, не истребив, они с востока идут на запад, захватывая и заселяя новые территории… Кстати, по фонетике нашего, вашего, да и других европейских языков видно, что наши предки когда-то тоже пришли оттуда, с востока. Просто за тысячелетия мы значительно изменились, и не во всем в лучшую сторону.
— Мне бы воды, а не Ваших умозаключений, — зло процедил Астарх; Мних, его идеи и даже его голос — ему осточертели.
— О-о-о, это плохой знак, психологическая несовместимость, — в том же репертуаре доктор. — Кстати, для психологической закалки меня в Тибете по сто дней заставляли жить со всякими полунемыми йогами, и я…
— Я не собираюсь с Вами здесь торчать сто дней! — заорал Астарх.
— Понял, понял, — с опаской отскочил Мних. — Пойду искать воду. Родник здесь вряд ли есть, а вот после дождя в расщелинах пресная вода должна быть.
И в этом доктор не ошибся: в двух-трех ложбинках нашлась вполне пригодная вода. Но это не надолго — от ветра и солнца все быстро испарилось. А ночь холодна, прилечь по-человечески — негде; днем распекает, от соленых морских гадостей у Астарха еще сильнее жажда, и к тому же изжога. Еще сутки они и пару слов друг другу не сказали, сторонятся, было бы место — разбежались бы; а море пустынно, ни корабля, ни лодки, и оба весь световой день вглядываются в сторону берега, хоть там ничего, кроме туманной кромки, не видно, и то лишь по утрам, когда воздух чист, а днем от марева — кругом сплошная пелена.
— Вот Ана бы доплыла, — тихо прошептал Мних.
Этой искры оказалось достаточно.
— О-о-о! — завопил Астарх. — Никогда, больше никогда своим паршивым ртом не произноси это имя, — с этими словами он бросился на доктора и, еще что-то крича, стал душить, ударяя о камни.
Не хватило бы у доктора сил спастись, да видать чуточку самообладания у Астарха осталось; изрядно помяв, помучив, ослабил он хватку. А Мних еще долго-долго сидел на камнях и, что-то жалобно скуля, плакал. Потом, ближе к сумеркам, он вяло направился к морю.
— Ты куда? Куда? — испуганно заорал Астарх, бросился вслед, но не успел, сам прыгнуть в море не посмел, и не воды боялся, а «висящих» трупов.
— Я смерти не боюсь, — уже качаясь на волнах, кричал Мних, — смерть — не худшее продолжение жизни… и я к ней давно готов, только не от твоих рук. Ты, как и Ана и Остак, — единственно родные и дорогие люди на этой земле — тут голос его сорвался, и чуть погодя. — Если доплыву — все сделаю, чтоб тебя спасти. Не доплыву — даже лучше. — С этими словами Мних сделал несколько взмахов, вскоре остановился, развернулся. — Астарх, помни, Ана святая — береги ее, таких я больше не встречал. А Сундук — значит, здесь и суждено ему вечно лежать. Прощай!
— Стой! Вернись, вернись, я прошу тебя! — орал Астарх.
Еще раз, уже издалека, Зембрия махнул рукой и вскоре совсем исчез — сгустились сумерки, и море стало совсем темным и зловещим, а иначе Астарх, может, и бросился бы туда, но не посмел. Долго всматривался в бурлящую чернь, потом, прозябнув, сел на корточки; от рабства, от боли, от жары, жажды и голода — никогда не плакал, а сейчас, от одиночества, жалобно заскулил. А море к ночи рассвирепело, жадно завыло, забились огромные волны о скалу, а Астарх, в страхе, совсем сжался в клубочек, и казалось ему, что это не морская вода, а слезы рабов-гребцов и самого уже утопшего Мниха, щедро падают на его грешную, несчастную голову, и он сейчас даже завидует им, ему это все еще предстоит, ведь не умирать же здесь от жажды и голода?
А ночь есть ночь — то ли во сне, то ли вновь мираж, то ли галлюцинация, а видит Астарх, будто воочию прямо по морю одиноко идет очень печальная Ана, волосы у нее растрепаны, и не золотые — серебряные, поседели; прямо напротив него она на миг остановилась, без упрека, да очень тоскливо глянула и тронулась дальше, а с небес, словно эхо, тонкий голосок Мниха: «Ана — святая, святая, святая; береги ее!».
Прямо среди ночи вскочил Астарх. Наверное, секунду от видения, темноты и прохлады сырости дрогнул в ознобе, а потом со злым вызовом закричал:
— Да мужчина я или нет, воин или трус? Что я, смерти не видал, среди трупов раненым не полз? Кто, если не я, позаботится об Ане и Остаке? — и в конце этого яростного монолога, как позыв, вспомнил слова Мниха: «Терпи, познавай мир, борись!».
С рассветом он лизал обильную росу с камней, а потом, ничего не страшась, весь день нырял возле затонувшего корабля, пытаясь оторвать доски для плота. Первые день-два ничего не получалось, да он не отчаивался, приноровился, на третий уже подолгу мог работать, затаив дыхание, а это дало свои плоды. Всякими тряпками и своей рубахой он, уже не помня, на какой день, связал на скале маленький плотик из высушенных, просмоленных досок корабля, и впервые на этом же плоту всю ночь крепко спал, а с зарей, благо, что и море было спокойное, скинул плотик в море, сам лег на него и стремительно заработал руками.
В первое время было страшно, земли совсем не видно, и он даже подумал было вернуться, а скала тоже исчезла из виду, и он еще отчаяннее стал грести, вскоре устал, от жары, голода, и главное, жажды, мутилось сознание, и уже не имея сил грести, все еще не видя земли, он сник, свесив руки в воду. Видно, в таком чуть ли не бессознательном состоянии он пролежал немало, по крайней мере, солнце поплыло к закату, когда вдруг его руки чего-то коснулись — песок: течение само вынесло его к берегу. На берегу широкая песчаная гладь, упирающаяся в отвесную, будто стеклянную глиняную стену, до которой, видать, в бурю доходят волны; так отшлифовали, что не залезть.