Несколько лет мы с Иваном подбирались к таинственному символу власти, становясь то охотниками, то дичью, преследуемой охотниками. Я узнавал знакомые места, разговаривал со многими рыбаками, но не мог отыскать даже слабого следа моей прежней жизни в стране озер. Наконец, в один и тот же день мы получили печальные известия – Иван о том, что и вятичей настигли внутриплеменные распри, угрожающие его господину, и нашим семьям, а я о том, что мои ильменские жены и дети погибли во время войны Гостомысла со свободолюбивыми рыбаками. Немедленно Иван в сопровождении двух воинов отправился домой, признавшись о неверии в существовании браслета, но поручив мне закончить многолетние усилия по проникновению в хранилище вождя словен. У меня же были весомые причины не сомневаться в реальности древнего знака и непреодолимое желание почувствовать его тяжесть на своем запястье. Мне удалось отвлечь основные ильменские силы от Гостомысла, и мы готовы были захватить его поселение, где, по всей видимости, хранился старинный браслет, но тут появились вы, и все изменилось.
Мергус оглядел нас, словно увидел впервые, но продолжал спокойно и взвешенно.
– Я знаю, что завтра будет со мной, годы, проведенные среди славян, многому научили меня. Народ, наделенный первобытной жаждой свободы и бесподобной терпимостью к произволу собственной власти, теряющий разум от выпитого вина и в поминальную тризну, и в долгожданный праздник, никогда до конца не примет чужака, хотя и будет терпимо относится к нему, если тот окажет неоценимую услугу. Невозможно понять его в одночасье, нельзя управлять им, оставаясь не русичем по духу своему, не добиться его любви и расположения, не став частицей его и в горе, и в радости. Вятичи прозвали меня Мером, и завтра умрет не Мергус, а Мер, не варяг, а славянин, не чужак, а один из них. Но кое-что мешает мне до конца почувствовать себя Мером, и сейчас я хочу избавиться от этого.
Мы оставили Рюрика наедине со стариком, сожалея, что последняя тайна из жизни Мергуса оказалась недоступной для нас – Рюрик умел хранить чужие секреты тщательнее, чем свои собственные. Лишь я, Свенельд, догадался, что речь пойдет о каком-то древнем теперь уже варяжском символе власти – и как только мое неведение спало – я не сомневался – тайна Мергуса, несмотря ни на что, не будет жить долго.
7.
Недалеко от поселения, на опушке леса, выходящей к небольшому озеру, располагались славянские божества – вырезанные из дерева фигуры, почерневшими ликами обращенные к зеркальной глади прозрачной, холодной воды. Здесь же, ближе к озеру, на устойчивых каменных подставках располагалась вытесанная из цельной глыбы неземной породы жертвенная ниша, в которой сравнительно легко лежа могли уместиться несколько человек.
– Родовое капище, место обитания идолов, а рядом усыпальное ложе для знатных умерших. – Олег приставил к нам своего толмача по прозвищу Щепа, высокого и худого до такой степени, что, похоже, кожа его была натянута прямо на кости и готова вот-вот лопнуть от неосторожного взмаха руки или резкого поворота головы. Щепа знал несколько десятков наречий, и, похоже, больше боялся неправильно истолковать какое-то слово или понятие, чем вызвать гнев богов и раздражение людей своим свободомыслием и чрезмерной откровенностью. Местный толмач отличался еще одной особенностью, делавшей его действительно незаменимым для нас в первые дни пребывания у русичей – своевременными разъяснениями он предугадывал наши возможные вопросы и избавлял нас от необходимости задавать их слишком часто.
Свободное пространство перед усыпальницей, тем временем, заполнялось людьми: мужчины и женщины были в одинаковых, белых, до пят рубахах, с распущенными волосами, без украшений и обуви. Несмотря на тесноту, стояла пронзительная тишина, даже птицы в ближайшем лесу разом смолкли, словно подавились звонкими трелями. Но вот толпа взволнованно расступилась – несколько старцев с седыми аккуратно расчесанными и спадающими на грудь бородами на широком полотнище вынесли и положили в нишу тело Гостомысла, с закрытыми веками и сложенными на груди пожелтевшими руками, одетого в такую же, как у всех, белую рубаху.
– Это волхвы – посредники между богами и людьми: хранители старины, и проводники в потусторонний мир, – мы стояли в некотором отдалении от основной группы, но даже на шепот Щепы многие мужчины недовольно оглянулись.
Между тем один из старцев что-то еле слышно произнес, и из толпы с отрешенными улыбками на бледных лицах вышли двое – высокая девушка с вплетенными в длинные косы луговыми цветами и наш знакомый – Мергус, который, несомненно, сейчас был не Мергусом, а Мером. Старший волхв подошел к девушке вплотную и, глядя ей прямо в широко распахнутые глаза, снова что-то отрывисто приказал. Та плавно взмахнула руками, и невесомая одежда неслышно скользнула на землю, обнажив стройное, не тронутое солнечными лучами тело, полное сил и жизненного сока. Девушка осторожно переступила через белую ткань, легким, но уверенным шагом подошла к усыпальнице и с той же натянутой улыбкой на безмерно счастливом лице легла рядом с телом Гостомысла, устремив взгляд в чистое без единого облачка небо.
Старец обратил свой взор на Мера и без слов протянул ему, непонятно откуда взявшийся, узкий, двухстороннезаточенный, ярко блеснувший на солнце нож.
Толпа по-прежнему безмолвствовала и взирала на происходящее скорее с вымученным равнодушием, чем с интересом.
– Не волнуйтесь, они пьяны сильнодействующим напитком, приготовленным волхвами. Их души отлетели от тела вместе с болью и страхом, они рады умереть, оказавшись рядом с Гостомыслом, – шепот Щепы действительно несколько стряхнул с нас гнетущее напряжение.
Мер принял протянутое старцем завораживающее ритуальное оружие, так же как девушка легко и свободно, словно его не мучила недавняя рана, подошел к выделявшемуся своей высотой идолу, сделал блестящим лезвием надрез на левой ладони и окропил кровью губы Перуна. Затем все так же, безропотно и спокойно, он вернулся к волхву, с поклоном передал ему нож и вскоре лежал в нише, отделенный от предыдущей жертвы неподвижным телом своего недавнего врага.
Стоящим в первых рядах русичам, среди которых мы узнали Олега и Вадима, откуда-то сзади передали горящие факелы, и они с нескольких сторон подожгли заранее сложенные под усыпальницей тонкие сухие стволы деревьев.
И сразу же запричитали, а потом и завыли женщины, ногтями царапая себе лица и пачкая кровью белые одеяния. Костер полыхал светло-голубым пламенем, и, несмотря на безветрие, никто не чувствовал ни копоти, ни запаха горелого мяса. Ощущение времени покинуло нас, когда волхвы голыми руками, не боясь обжечься, собрали останки трех человек в узкий, без ручки глиняный сосуд, запечатали его жидким воском и бережно, словно величайшую драгоценность, погрузили в воду священного озера. Сосуд, оказавшись по горлышко в хрустальной воде, медленно удалялся от берега, а женщины уже не выли, а пели протяжные грустные песни. Достигнув середины умиротворенного озера, еле различаемое с берега горлышко кувшина, словно попав в воронку, закружилось на месте, а когда старший старец опустился на колени, сосуд быстро, без малейшего всплеска исчез под равнодушными холодными водами.
– Никогда его не приносило назад к берегу, и я не знаю, в чем заключаются таинственные силы священного озера. – Щепина кожа напряглась на дрожащих скулах до предела, он приблизился к Рюрику так, что зрачки одного отражались в зрачках другого, – обещай, что как бы я не умер, ты отправишь мой прах туда же и я смогу, наконец, приблизиться к недоступной тайне.
– Обещаю! – Ответил Рюрик, и Щепа стал первым русичем, преданным ему душой и телом.
8.
На макушке лета отходил ко сну долгий многострадальный день. Но тишины не было – из леса доносилось протяжное уханье филина, прямо под ногами квакали неслышные днем лягушки, а где-то далеко заливались тявканьем встревоженные ночным бродягой собаки. Лунная дорожка на озерной глади отливала серебром и манила вдаль от берега в завораживающую неизвестность. Мы снова все шестеро сидели на румах родного драккара, который тонкой ниточкой связывала нас с прошлой жизнью, такой, милой и безнадежно ускользающей.