– Спросить женщину?!

 – Хорошо, спроси меня, кого предпочтет она.

 – Я знаю твой ответ.

 – Поверь, точно так же ответила бы и Ната.

       Мы будем мирно сидеть на примятой траве лицом к лицу, и рукоятки мечей за головами нагреются на солнце и будут подрагивать под давлением несгорбленных спин, и издалека покажется, что это наши головы беспрестанно кивают в знак согласия. Мы обо все договоримся, и никто, даже Ната не помешает нам не доверять друг другу.

        Она уйдет к нему, и, теперь видя ее, я буду предельно холоден и неразговорчив, и она будет отвечать мне тем же, и даже  воспоминания о Шехонских встречах   померкнут и затеряются в дебрях суеты как дикая ромашка в порослях пахучей конопли. Но как-то я замечу ее доверчиво беседующей с Горысом – брату и сестре будет о чем поделиться, – и жало ревности разворошит остывающую золу моего  пепелища. Я брошусь к ней, а слова застрянут в глотке, и виной тому будет не волнительный спазм – просто сказать мне будет совершенно нечего, и снегопад необременительного равнодушия придет на смену любовному наводненью.

         Теперь и я без унылой тоски о прошлом,  буду ждать от Наты того же, что и Рюрик – рождения зеленоглазого мальчика, наследника, о котором упоминал мне Пелгусий и, которого я видел в своем многообещающем  и до конца неразгаданном  сне.      

 23

      И дни тянулись как года, и года пролетали как дни.

       Новгород отстроился заново и стал еще  многолюднее, разноязычнее и богаче. Никто не покушался больше на жизнь и власть Рюрика, и мы – Олег, Горыс, Степан и я, Свенельд, были заняты бесконечными походами вглубь славянской земли, выполняя наказ князя – укреплять союз северных славянских и финских племен, основывая поселения и обеспечивая мирную жизнь их обитателей. Не обходилось без мелких стычек с пограничными народами, становившимися через год-два нашими добрыми соседями, а затем и союзниками, без легких ранений забывавшимися до того возраста, когда ноющая боль в членах  начнет восприниматься как непреложное напоминание о приближении старости, без потерь, горечь утраты от которых горьким осадком скапливалась на глубине бездонной души.

       Первые годы Рюрик возглавлял  далекие походы, но постепенно участвовал в них все реже и реже, подолгу оставаясь в Новгороде в обществе Щепы, приобретшего на него неслыханное влияние. Случалось с утра до позднего вечера они запирались вдвоем в башенном помещении детинца, захватив с собой гору ячменных лепешек и кувшин безупречно-кристальной воды из новгородского источника, прозванного народом «железным ключом». И только я и Ната знали, чем они занимались и имели право нарушить их уединенье. Тяжелые, многостраничные книги, обернутые разноцветным сафьяном, по наказу князя доставляемые поклонниками Велеса из Царьграда,  Русенборга, Киева и других городов, стали  предметом их совместной страсти, и порой создавалось впечатление, что единственное, что волнует Рюрика – хватит ли запаса воска для свечей, используемых в долгие зимние вечера затворничества. А летом постройневший князь и высохший, словно сучковатая жердь, Щепа любили бродить по лесам или уплывать на малой расшиве за изгиб Волхова подальше от людских глаз и ушей и наслаждаться беседой о прочитанном, перемежая ее молчаливыми раздумьями, навеянными окружавшей невспугнутой природой.  Наследник не появлялся, не было ясности, как относиться к полянам, столкновения с которыми становились регулярными и силы которых ежегодно возрастали  не менее наших, без серьезного дела кисли варяги – но странно – никто не роптал, все были довольны, порядок креп, как крепла молва о спокойствии и процветании возрожденной державы, и даже Ната по-прежнему лелеяла Рюрика синевой влюбленного взора.

          – Поляне…,– пытался  я вызвать князя на откровенный диалог о взаимоотношениях с подданными Аскольда и Дира.

          – Без крови, – прерывал он меня и замолкал, дожидаясь моей очередной попытки соприкоснуться с его внутренним миром.

          Но я ощущал, что Рюрик изменился так бесповоротно, что влиять на него я не мог даже с помощью моих пророческих  предвидений. Он не устранялся от бремени власти, но чувствовалось, что оно перестало быть для него главенствующим, и он берег время для чего-то более существенного и всеобъемлющего. Одна грань его сложной натуры потускнела, а другая  не засверкала, ослепляя окружающих блеском, хотя и накапливала энергию несколько десятилетий подряд. И все-таки я понял, что нечеловеческие испытания не сломили Рюрика, а вызвали к жизни новые силы, заполняющие пустоты в душе, образовавшиеся после потери близких. И удивительно, что внутренне отдаляясь от волнений и деятельного участия в управлении, принимая решения как бы со стороны, неохотно и беспристрастно, он невероятным образом находил единственно верное решение проблемы, представляющейся нам крайне запутанной и вряд ли разрешимой. Тем, кто мало его знал и не мог наблюдать за ним пристально, просто казалось, что он стал мудрее, терпимее и  свободнее, чем до смерти Трувора и Синеуса.

         – Не мучайся, Свенельд,  –  говорил мне Весел, когда мы встретились в его замке недалеко от Шехонских болот – у нас все прекрасно: правитель справедлив и не жесток, в стране мир и спокойствие, а наследник рано или поздно родиться:  Пелгусий и ты не можете ошибаться одновременно.

         Нельзя было сказать, что Рюрик вообще избегал государственных дел: иногда он вызывал к себе Олега, меня и Горыса и требовал подробного отчета о положении в любом уголке растущей державы, делясь с нами собственным видением обстановки, воспринимаемым нами как руководство к немедленному действию. И мы –  Олег, Горыс, Степан, Щепа и я, Свенельд, были, как пять гибких длинных пальцев его правой руки, при необходимости сжимавшейся в пробивной кулак, способный сокрушить  непредвиденное препятствие. И чуткая длань его власти, таким образом, простиралась над всей страной, ощущающей ее с благоговейным трепетом и неподдельным облегчением.

        И дни тянулись как года, и года пролетали как дни, и наступил долгожданный момент, когда появился зеленоглазый наследник. И запылились книги, отодвинутые в сторону, и воспрянула душа, охваченная приливом умиления и нежности, а мудрость и терпение Рюрика стали примером для подражания и восхищения.

       – Свенельд, – попросил как-то меня посветлевший князь – пусть сын пока находиться на попечении Наты, но когда он окрепнет, воспитай его как война по нашим варяжским обычаям – славянский дух он впитает самостоятельно!

       – Ты что, собрался умирать? – спросил я его.

       – Обещай! – попросил он, не ответив на мой вопрос.

       – Конечно! – заверил я Рюрика, не проговорившись,  о том, что давно знал из предсказаний Пелгусия и своих сбывающихся снов.

        И он просветлел еще больше.  

24.

               Это был последний день, когда мы собрались вместе – Рюрик с Натой и  маленьким Игорем, Олег, Горыс и я, для того, чтобы навестить Пелгусия, по-прежнему жившего на окраине капища в старой Ладоге. После моей первой встречи с главным волхвом ильменских словен прошло больше десяти лет, время согнуло  Пелгусия, как безжалостная тетива сгибает боевой лук, его обе руки неотрывно опирались на березовый посох, но глаза старика все так же цепко вонзались в лицо собеседника, а длинные волосы, отливавшие серебром, были уложены один к одному, словно владелец их знал о  прибытии знатных гостей и заранее подготовился к встрече. Слава Пелгусия как вещего предсказателя неотьемлимым шлейфом распространялась вслед за нашими завоеваниями,  и Горыс уговорил нас попытать судьбу у мудрого старца, с первых дней так безоговорочно поверившего в успех общего дела. Все согласились с его предложением – кто просто желая своими глазами увидеть знаменитого кудесника, кто понимая, что наступила пора проститься с гордым волхвом, не раз оказывавшим нам неоценимую помощь, но каждый со жгучим нетерпением жаждя сверить собственные догадки с откровениями хранителя  человеческих судеб.