– Что это, яд или противоядие?

 – Пелгусий несколько лет назад убедил меня ежедневно принимать  порошок, ослабляющий действие  самых распространенных ядов. Он постоянно со мной, где бы и с кем я не находился.

          Рюрик всыпал содержимое ладанки в кубок, наполнил сосуд вином и протянул Олегу.

 – Пей!

 – Такая доза убьет меня.

 Князь нервно плеснул глоток отравленного вина в наполовину опорожненный кем-то кубок, испачкав льняную скатерть кровавыми каплями,  расползавшимися по чистой ткани преследующими нас сегодня символичными пятнами.

 – Пей!

 Олег опрокинул содержимое кубка залпом.

 – Я все равно в ловушке, Рюрик! Если противоядие поможет Синеусу – выходит, что я отравитель, если мой порошок ускорит кончину твоего брата – я все равно останусь главным подозреваемым

 – Да, твое снадобье может быть полезным для тебя и гибелью для нас.

 – Прошу тебя, верь мне! Я не виновен. Дай время – я найду убийцу!

 – Все сходится на тебе.

 – Может, в этом-то и есть доказательство моей невиновности.

 – Мой отравленный брат умирает, яд оказывается у тебя – и это доказательство твоей правоты?!

           Рюрик жестом, без слов, разрешил нам одеться, выкрикнул стражу, и пока мы с гусляром натягивали сброшенную под ноги одежду, Олег в сопровождении двух дружинников отправился из гостиной в мрачный подвал, сооруженный под одной из башенок княжеского жилища. Кто мог предположить, что его первым узником станет младший брат многолетнего правителя ильменских словен, добровольно отказавшийся от власти в пользу приглашенного варяга.

          Лекарь напомнил о себе, разбавив очередную порцию ядовитой жидкости виноградным напитком, бережно поставив переполненную чашу на незапятнанный край стола. Кубок притягивал наши взгляды, словно бирюзовый браслет, когда-то погребенный Рюриком на дне священного озера. Здесь выбор был куда трагичнее, и делить его было не с кем.

          Дрожащим шагом князь подошел к столу, двумя неуверенными руками взял сразу утонувший в огромных ладонях кубок и, присев на корточки, склонился над Синеусом, возле которого уже суетился стряхнувший с себя оцепенение лекарь. Их тела заслонили от меня лицо лежавшего, но по тому, как через миг они оба резко отпрянули от Синеуса, и прервалось глухое мычание – я понял, что коготь смерти пронзил сердце брата Рюрика. И почти с предсмертным вздохом умирающего распахнулись створки филенчатых дверей, и ввалившийся в гостиную дружинник, в разодранной до пупка рубахе, сходу прокричал:

      «Князь, беда, Олег сбежал!» 

20.

        Наступила ночь, и ее сумрак проник и сквозь плотно закрытые ставни окон, и сквозь натружено дышащие поры человеческих тел. Синеус умер, и смерть его была ускорена глотком ядовитого напитка, поднесенной рукой любящего брата; Олег скрылся, выхватив меч у зазевавшегося дружинника, и  бегством из-под стражи признался в очевидности злодейского отравления – низвергающийся поток необходимых действий ослабил свою удушающую хватку, и Рюрик обмяк, оцепенев у остывающего тела Синеуса.

       Я вышел из сумрачного замка, надеясь, что одинокая прогулка по безлюдному берегу Волхова приведет в порядок мои растрепавшиеся мысли. Желтый небесный серп то просвечивал сквозь лениво сотканные облака, то тонул в непроницаемой толщине хмурых туч, и свежесть летней ночи навевала далеко не светлые мотивы.

       К рассвету Новгород с натугой просыпался, но оживал он с каким-то тревожным и неосознанным предчувствием. Сначала потянуло гарью, и она наплывала на город не с прибрежных коптилен, затем послышалось обеспокоенное мычание коров и быков, и оно доносилось не с окраинной скотобойни. Хмурые, заспанные лица горожан выглядывали из-за приоткрытых скрипучих ворот, врезанных в высокие заборы, окружающие залепленные постройками подворья, и, недоумевая, исчезали, пытаясь спрятаться от мрачного послесонного предчувствия с помощью прочных щеколд, задвижек  и запоров.  Но скрыться от надвигавшейся беды не удалось никому.    

             Сразу в нескольких местах потянулись ввысь всполохи пожара, и призывной набат колокола захлебнулся в выкриках, плаче и гомоне сотен людей, вмиг запрудивших тесные улочки города. К моему удивлению, в пестрой толпе мелькали не ведра и багры с крючкообразной насадкой для растаскивания горящих бревен, а мечи, колья, копья, серпы и топоры. Вооруженная толпа с уханьем и ревом валила наземь пролеты забора или срывала с искореженных петель помятые ворота и врывалась во дворы осевших в Новгороде варягов. На щепяные крыши летели горящие факелы, наружные двери в домах подпирались кольями, а выпрыгивающих из окон полузадохнувшихся людей рубили мечами, протыкали рогатинами, насаживали на вилы, подсекали серпами. Щадили лишь девок и молодых женщин, да и то для того, чтобы скопом насиловать здесь же на глазах у умирающих в страшных мучениях родных и близких.

 – Бей варягов! – неслось над городом.

 – Пусть убираются с нашей земли!

 – Правители не мрут как мухи!

 – Перун с нами, а не с ними!

 – Не хотим пришлых!

      И чаще всего:

 – Вадим наш князь!

 – С Вадимом свободнее дышать!

 – Вадим! Вадим!…Вадим!…

       Город выгорал, и в низкостелящемся дыму между языков пламени метались и озверевшие убийцы, и обезумевшие животные, и истерически вопившие женщины и дети. Кое-где вооруженные группы в пять-шесть человек пытались дать отпор разбушевавшейся массе или хотя бы подороже продать свои жизни – толпа просто сминала их, двигаясь вперед по трупам своих поверженных вожаков.

 – Смерть Рюрику!

 – Не подчинимся чужаку!

 – Вадим наш князь! – гремела толпа и неуклонно продвигалась к каменному замку, железная решетка которого, перегораживающая вход,  еще не была опущена.

       Сметающий все живое на своем пути неиссякаемый поток из людей, животных, крови и гари замедлил течение, когда навстречу ему выкатились десятиведерные бочки из разграбленных винных складов. Кто-то сумел на ходу выбить пробки, и растекавшееся вино с шипением впитывалось в раскаленную землю. Толпа остановилась, люди окружили бочки, подставляя под пенящееся струи разгоряченные лица и дрожащие пригоршни, некоторые пали на четвереньки и перепачканными сажей губами всасывали быстроиссякающие винные ручейки. Даже быки и коровы  пригнули рогатые морды и, расталкивая и калеча утоляющих жажду людей, шершавыми языками пытались дотянуться до шипящей влаги.

       Благодаря общей непредвиденной остановке мне удалось опередить стекавшийся к детинцу неуправляемый живой поток и незамеченным проскользнуть к замку, у незакрытых ворот которого стоял, стройный рыжеволосый дружинник, заменивший пропавшего без вести Степана.

 – У вас все в порядке? – спросил я его.

 – Да, – ответил он, не отрывая взгляда от горящего города. – Несколько предателей хотели с оружием в руках ворваться к Рюрику, но мы быстро обезвредили их.

 – Твоя семья осталась в городе?

 – Мой дом стоял в оружейной слободе, там, где вспыхнули первые  пожары.

 – Может, твоим родным посчастливилось спастись от  ночного кошмара.

 – Может быть, – вздохнул дружинник и добавил, – сердце рвется к ним, но долг повелевает оставаться здесь.

          Вслед за мной в ворота прошмыгнули несколько заплаканных женщин, тяжело опираясь на плечо испуганного отрока, прошла Сима – жена знатного словена, дальнего родственника Вадима.

 – Не все русичи сволочи и изменники – узнав меня, проговорила она – самые лучшие гибнут в огне и опьяненной толпе, отстаивая нашу честь и оставаясь верными данному слову.

     До того, как опустилась железная решетка, мне удалось узнать от просачивающихся в замок людей, что часть варягов, предупрежденная о готовящемся насилии, сразу после поминального пира заранее покинула город, что кривичи, не понеся больших потерь, по неперегороженному Волхову на ладьях вышли в Ильмень, что оставшиеся преданными Олегу лучники вместе с весянскими поселенцами пробились к главным Новгородским воротам и скрылись в ближайшем лесу. Несмотря на изощренное коварство и попирание всех святых обычаев, главарям кровавого бунта не пришлось праздновать полную победу. Но почему бездействовал Рюрик, когда каждое неуправляемое его волей мгновение было подобно смерти?!