–  А Аскольд и Дир, что стало с ними?

        – Аскольд и Дир после похода так уверовали в силу Иисуса, что стали ярыми его почитателями и крестились, а греческие зодчие под их покровительством построили в Киеве первый христианский храм с дивными изображениями по белому камню внутри и с золотым куполом, увенчанным крестом снаружи, –  Трувор помолчал, собираясь с силами, и продолжил дальше, – в отличие от меня кривичи не слишком огорчились неудачей похода на Царьград; в их рассказах расцветала зависть по многочисленности и могуществу киевского флота. Рюрик, мы сумеем выставить хотя бы половину от полянских ладей?

 – Пока нет.

 – Пока. Узнаю твою уверенность и укрепляюсь в своем мнении.

 – В каком, Трувор?

 – Если мы хотим сохранить и расширить свою власть, то непременно столкнемся с Киевом, с Аскольдом и Диром. Кривичи давно в сем убеждены, поэтому они и пожелали видеть у себя князем твоего ближайшего родственника, стремясь разжечь и у нас эту убежденность. Рюрик, поклянись еще раз в присутствии Щепы, что ты никогда не обнажишь меча против Аскольда и Дира!

 – Клянусь!

 – Я все равно боюсь, Рюрик!

 – Что именно пугает тебя, брат?

     Трувор прикрыл покрасневшие глаза дрожащими пальцами бестелесной руки и продолжал не менее взвешенно и выстраданно.

 – Может, мы действительно прокляты, – смерть ходит за нами по пятам, подкарауливая в неподходящий час  и  преданных друзей, и тех, с кем сталкивает нас судьба. Гостомысл, Мергус, Витольд, Свенельд, Горыс, теперь вот я – не слишком ли много крови для того, чтобы построить новый дом.

 – Для смерти нет подходящего времени, а что до крови – таково наше время, оно питается кровью, как человек пищей. Я помню, дед, вспоминая свою молодость, сетовал, что редко кто умирал своей смертью, и до старости в племени доживали лишь избранные. Жизнь на острове была иной, но она закончилась, и теперь снова наступила ненасытная по кровожадности эпоха. Может, от того, как мы встретим ее безжалостные объятья, и будет зависеть судьба целого народа.

 – Мне  нельзя умирать, Рюрик! Кому я вручу свою душу – Одину, Перуну или она останется бесхозной, словно изъеденный ржавчиной клинок, выскользнувший из ножен незадачливого воина и безвозвратно потерянный им?

 – Только безумец не боится смерти, – теперь и  Рюрик закрыл лицо ладонями, и на его бритом затылке стала скапливаться капелька пота.

 – Ты сам не веришь ни в Одина, ни в Перуна? – ужаснулся Трувор, – и, не признаваясь никому, мучаешься в своем неверии? 

      Рюрик молчал, не отрывая ладоней от  неподвижного лица; капелька пота набухла и скатилась по загорелой шее за ворот рубахи, но на ее месте зародился свежий кристалл влаги, почти тут же по мокрой дорожке последовавший вслед за первым. Молчание затянулось, и я рискнул прервать его, догадываясь, что Трувор докопался до тайных угрызений угнездившихся не только в собственной душе.

 – Надо, чтобы человек верил, что он не зря появился на земле и что смерть его оправдана всем течением жизни. Кто-то надеется на Одина, кто-то на Христа, кто-то на аллаха, а кто-то просто на самого себя.

 – На самого себя, – повторил Трувор, – тебе легко говорить так, не находясь на пороге смерти. А впрочем, раз у каждого народа свое божество, и  разные народы иногда подолгу сосуществуют в мире и согласии, значит, и их покровители могут без вражды уживаться между собой. Мне говорили, что в Царьграде дома инаковерующих, кое-где, находятся по соседству, и далеко не всегда вражда определяет людские взаимоотношения. И не сразу же, в течение определенного дня, человек преодолевает пропасть от Одина к Перуну или от Перуна к Христу – какое то время он действительно принадлежит не богу, а самому себе. Мне стало легче! – просиял Трувор, и взгляды братьев встретились с прежней откровенностью и доверием. – Но умирать все равно страшно, – продолжал младший, – какой смысл в моей смерти? – он обращался уже больше ко мне, чем к Рюрику.

 – Если бы я  знал!

         Ввалившиеся глаза зорко выстрелили по моему лицу, и просьба, просочившаяся в их взгляде сквозь все препоны, вынудила меня продолжить.

 – Возможно, твоя смерть нужна во имя искупления чьих-то грядущих неправедных шагов, возможно, ее предчувствие позволило тебе открыто высказать то, что ты не решился бы изречь никогда.

 – Может быть ты и прав, однако слушайте  еще одну историю!

           Среди моих слуг был простолюдин Лешак, отравленный безумием вина человечек, обладавший, в то же время, и неоспоримыми привлекательными чертами. Он мог влезть в доверие к недоверчивому, пугливому незнакомцу, используя неизвестно от кого доставшиеся приемы обольщения, по обрывкам бессвязных фраз восстановить  утерянную целостность истины и  оставаться преданным одному единственному лицу – правителю Изборска.  Еженощно  ему снился один и тот же сон: его угрозами заставляют предать своего господина, и после измены глоток вина вызывает у него необъяснимые корчи и непомерное распирание желудка. Лешак свято верил в повторяющееся пророчество, и, таким образом, даже пагубная страсть к постоянной выпивке, способствовала его нерушимой преданности ко мне –  неизвестно, чего он боялся больше – пытки каленым железом или возможности лишиться хмельного напитка. Странно, когда его ноги  заплетались от выпитого, мысли обретали изящную стройность.

            Так вот, Лешак, не пропуская встречи ни со знатным гостем, ни со странствующим бродягой знал о том, что делается при других княжеских дворах не меньше, чем о событиях в   Изборске. Неведомыми путями добиваясь регулярных свиданий со мной, он постоянно твердил о готовящемся заговоре в Новгороде. Десятки русичей и варягов готовы якобы принять в нем  участие, а во главе всего стоит кто-то из  знатных и близких к Рюрику людей. Своей настойчивостью и постоянством он добился того, что я после нескольких встреч поверил ему и приказал выведать имя предателя, но Лешак на следующий день после моего приказа умер, ничего не успев передать мне. Его нашли с кружкой в вывернутой из локтевого сустава руке, с вздутым, как у готовой разродиться женщины животом и с открытыми глазами, темные зрачки которых сузились до размеров еле видимых точек.

 – Жаль, что не удалось встретиться с ним, –   я и сам чувствую, что в Новгороде готовится что-то смутное, неподвластное мне, – огорченно вздохнул Рюрик.

 – Теперь ты понимаешь, что я не могу доверять даже Синеусу?

 – Может быть,  ты слишком жесток в отношении к нему, но на твоем месте я поступил бы так же.

 – Рюрик, поклянись, что кто бы ни был этот человек, замысливший гнусное предательство, ты не казнишь его. Изгони его из страны, предай публичному позору, заточи в подземелье – но не проливай  крови – наступит день, когда последняя капля переполнит чашу и кровь зальет все вокруг.

         Рюрик безоговорочно исполнил волю младшего брата, и с согласия поблекшего Трувора мы покинули его опочивальню.

 19.

     Тризну по усопшему справляли по обычаю кривичей. Первый день после смерти Трувора был заполнен девичьими плясками и пением, ратными игрищами дружинников. На следующий день вместе с умершим в просторную могилу, выкопанную в песчаной почве, положили труп его  молодой жены, умерщвленной в то время, когда члены ее господина еще не успели окоченеть полностью, боевое оружие, дорогую посуду и горсть монет.  Сверху над могилой насыпали высокий курган – и каждый, от мала до велика, должен был принести хотя бы горсть земли от своего дома. Чем более уважаем был умерший среди людей и богов, тем выше взгромождалась искусственная насыпь над его останками. Третий день был посвящен поминальному пиру, который накануне стали ожидать уже с нескрываемым нетерпением, ибо в предыдущие дни, согласно негласному закону, питались только хлебом и водой. 

          Грубые вместительные столы наспех соорудили  поблизости от могильного холма  и обильно заставили его всевозможной снедью, приготовленной женщинами в ночь после погребения. Ранее мне не приходилось видеть столько разнообразных яств и лакомств, без особого разбора взгромоздившихся на свежеструганных досках. Свиной окорок в чесночном соусе, лосиный студень с протертым хреном, тушеный заяц в луковой подливе, говяжья печень, заправленная сливками, чередовались с копченым сомом, плавающим в собственном жиру, рыбьей и грибной икрой, печеными яблоками, творожными лепешками, залитыми пахучим цветочным медом, пирогами с черникой, малиной, щукой и курятиной. Крепкий медовый напиток был подан в глубокой лохани, способной вместить человека, если бы он захотел в ней искупаться, и черпали из нее ковшом, удерживаемым обеими руками; заморское вино вереницей пузатых бочек укрылось в тени свеженасыпанного кургана. Не удивительно, что непререкаемое почтение обряду погребения скоро уступило место громогласным поминальным тостам, неумеренному возлиянию и  чревоугодию. Лица пирующих зарумянились, вслед за зловонием первой отрыжки улетучились скованность и стеснительность, и, связанная до этого  общей скорбью  единая масса мужчин  распалась на отдельные островки, сами по себе  плывущие по неуправляемому течению хмельной реки.