Колчак говорил о своей непримиримости к большевикам.

— Владимир Петрович, я не считаю себя политически безграмотным. Свершение Октябрьской революции не было для меня неожиданным, ибо до этого были июльские дни. Я был знаком с учением Маркса, и его интернациональность для меня неприемлема.

Я не крепостник. Но политика на фундаменте марксизма послужила для меня основой превратить себя в противника большевизма. Хотя признаю, что у рабочих есть умный, волевой лидер. Кое-что из написанного Лениным мною прочитано. Прочитано не без внимания. Его мысли четки, для темного русского мужика слишком смелы, а главное, преждевременные для претворения их в реальность жизни русского народа. Большевизм и не принял. Я монархист и, как ярый враг Советской иласти, буду до конца стремиться к победе над всем, что стремится Октябрьская революция навязать России. Белым нужна личность, способная стать равной личности Ленина. Мы должны найти эту личность. Должны, И тогда победим.

Остановившись у окна, Колчак замолчал.

— Вам нравится Иртыш, Владимир Петрович? — неожиданно спросил он о реке. Не дождавшись ответа, продолжал: — Частенько любуюсь красотой могучей сибирской реки. Мне так тоскливо без моря. У Иртыша колоссальное будущее, но для этого нужна наша победа. Вот почему еще в Лондоне я ухватился за мысль с помощью англичан, с помощью интервенции создать в Сибири незыблемый заслон против власти большевиков. А укрепившись, из Сибири нести освобождение от них всей стране. Я во главе Сибири. Мне нужна для осуществления замысла победа моей армии. Но пока. Положение на фронте вы знаете.

Колчак сел в кресло за письменный стол, достав из кармана перочинный нож, начал нервно отстругивать от подлокотника стружки, не обращая внимания на удивленный взгляд Кокшарова.

Нервность хозяина мгновенно передалась гостю; Кокшаров торопливо закурил папиросу, от слишком глубокой затяжки закашлялся, пересиливая кашель, поднялся и прошелся по кабинету.

— Александр Васильевич?

Колчак перебил его.

— Чувствую ваш вопрос. Он с вашей стороны естествен. Ибо кто, как не я, должен дать правдивый ответ. Говорю честно. Пока не знаю, но надеюсь, что на фронте наконец добьемся перевеса. Мне кажется, это сделает Каппель.

Колчак, втыкая лезвие перочинного ножика в подлокотник кресла, заговорил о другом:

— Поверив в Лондоне в искренность королевского правительства, я уверенно стремился к осуществлению идеи о Сибирском заслоне от большевиков. Я знал, что английские вожделения об интервенции не бескорыстны, но я надеялся создать сильную армию, руками которой будет восстановлено величие России.

Интервенция готова выкачивать из страны богатства. И, как видите, я один из ее пособников. Мое единовластие стало фиктивным. Я становлюсь мишенью для обвинения именно только меня в неудачах на фронте. Все, кто должны безропотно выполнять мои приказания, начинают за моей спиной мыслить по-своему, заводят интриги против меня. Находятся даже такие, которые, от избытка дурной голубой крови, пытаются совать нос в мою личную жизнь. Не удивляетесь оборотной стороне медали моей верховной власти? Кое-кому из высшего общества Омска не нравится, что возле меня Анна Васильевна Тимирева. Месяц назад до меня дошли слухи, что группа монархистов потребовала от омского владыки, чтобы он урезонил меня расстаться с ней, выслав ее из Омска. По их мнению, ее присутствие возле меня роняет чистоту моего мундира. Вы представляете, как я был взбешен.

Колчак, воткнув ножик в столешницу, заходил по кабинету.

— А я бываю теперь бешеным.

— Архиерей посмел явиться к вам?

— Посмел. Но я огорошил престарелого Селиверста, поставив на видном месте письменного стола фотографию Тимиревой. Владыка, заметив ее, поинтересовался, чей это портрет. Я охотно показал фотографию. Она ему поправилась. О требовании своих посланцев он не заикнулся, но попросил два фунта золота для золочения нового Евангелия, написанного от руки в честь наших грядущих побед. Мне кажется, разговоры в городе продолжаются. От меня скрывают, оберегая мои нервы.

— Напрасно. Скажите, почему вы не всегда в форме адмирала?

— Уступка моим генералам. Армия флот никогда не жаловала. Омские генералы обидчивы и капризны, как опорные тенора. Адмиралом я появляюсь только перед иностранцами, моими союзниками и в армии. Завтра получите приказ о зачислении вас в Ставку. Знаете языки и будете иметь дело с союзниками, а я наконец буду знать правду об их намерениях.

— Вуду носить форму генерала?

— Нет, останетесь адмиралом, Владимир Петрович. С вами мне будет легче.

— Вам известна судьба моего сына?

— Нет. Погиб на юге?

— Жив. Остался на флоте у большевиков.

— Не может быть? Как это произошло? Он прекрасный офицер.

— На мой вопрос ответил кратко. Верит большевикам, ибо с ними народ.

— Теперь мне понятно, почему ваши письма не дошли до меня. Разведке известно, и она заботилась о чистоте моего мундира.

— С назначением могут начаться пересуды о моей благонадежности на таком высоком посту.

— Не сомневайтесь, будут. Но вы, надеюсь, сумеете их прекратить. Неужели сын так и сказал: «верит большевикам, ибо с ними народ»? Может быть, его заставили? Большевики умеют подчинять себе чужую волю.

— Нет, это его собственное желание.

— Как вы спокойно говорите об этом? Офицерство Красной Армии — залог ее побед. У них не мало офицеров, и при том талантливых, способных дерзать. «Верит большевикам, ибо с ними народ». Но со мной, с нами в Сибири тоже народ. Или с нами другой народ? Но повторяю, что моя армия заставит народ Сибири сражаться и победит все зло, причиненное России Октябрьской революцией. Заставит.

Кокшаров промолчал.

На ковре уже не было солнечных световых полос.

Притушив свет солнечного дня, иссиня-черная туча, поминутно вдоль и поперек рассекаемая огненными стрелами молний, окатывала землю грозовым ливнем. Туча, полонив небо, как огромный табун вороных коней гналась за поездом, мчавшимся под охраной бронепоезда к линии фронта в район Кургана. Причиной для внезапной поездки адмирала Колчака в армию послужило невероятное происшествие. Полк генерала Николаева, уходя с позиций на отдых, был остановлен на марше при попытке перейти на сторону противника.

Случаи единичного перехода солдат и офицеров к красным уже не были для адмирала новостью. Он об этом знал, хотя долгое время подобное от него старательно скрывали.

Измена полка во главе с боевым командиром и всеми офицерами ошеломила Колчака настолько, что он не мог решить, какую меру наказания применить к преступной воинской части, не сомневаясь, что в данном случае его решение должно быть категорично действенным, способным заставить задуматься в армии всех, кто начинал малодушно терять уверенность в победу, над большевиками.

Наблюдая бушующую грозу, адмирал ходил по салону пульмана, останавливаясь у окон. Он в летней адмиральской форме. В Омске поговаривали, что Колчак нравится себе именно в летней форме. Начальник Осведверха генерал Клерже, утверждая популярность Колчака среди населения, приказал плакатами с особой адмирала в белом кителе заклеивать стены зданий и заборы в сибирских городах.

Ослепляющие вспышки молний, мгновенные изменении в окраске и форме туч, потоки воды, заливавшие стекла окон, на минуты отвлекали адмирала от мрачных мыслей, и тогда известие об измене пока казалось дурным сном. Он не мог допустить, что подобная отвратительная реальность могла произойти в его армии, признанной совершить патриотический долг освобождения России от бредового намерения большевиков установить в стране власть диктатуры пролетариата.

Но мысли об измене полка настойчивы. Только на днях адмирал Кокшаров с присущей ему прямотой говорил о неблагополучии в армии. Кокшаров осторожен в любых суждениях. Ему можно верить. Колчак подумал, что обязан быть твердым, безжалостным во всех своих решениях. Он не смеет допускать никаких психологических разладов и должен считать решения свои всегда правильными и не подлежащими обсуждению.