— Находите кокаин?

— Находим. Мерзавцев, готовых ради наживы отравлять офицерство и молодежь, много. И мне кажется, это тайная политика наших союзников, особенно японцев. Им необходимо ослаблять нас всеми возможными способами.

— Что делают с контрабандистами?

— Кое-кого расстреливают. А знатных понижают в чинах или просто поучают быть благоразумными, пугая, что в следующий раз гуманного обращения с ними не будет. Одним словом, подлость покрывает подлость. А нам порой за честность читают нравоучения, дескать, офицерам, выполняя приказ, следует быть дипломатами.

— Как это ужасно. Что же будет с нами? На фронте неудачи за неудачами. В городе скрытая политическая вражда. Я, конечно, слышала о кокаинистах. Миша мне рассказывал. У него есть приятель, подверженный этой страсти.

— Прошу вас внимательно наблюдать за Суриковым.

— Вы думаете?

— Его психика под страшным гнетом от слепоты. А ведь приятели могут подать совет. Говорят, что княжна Певцова…

Настенька резко перебила Муравьева.

— Ложь! Она слишом сильная натура.

— Я не утверждаю. Слухи иногда имеют под собой основания.

— Почему у вас к Ирине такая неприязнь? Она так искренне любит вашу поэзию.

— Мне важно, чтобы вы любили мои стихи. Ибо вы чуткая. И если они волнуют вас, значит, в них есть достоинство.

Настенька сокрушенно покачала головой.

— А моей другой любви не чувствуете?

Вопрос остановил Муравьева.

— Но вы уже чужая?

— Да, почти госпожа Сурикова. Но разве это отнимает у меня право на чувство. Подумайте об этом. И почему мы остановились?

— Это так неожиданно.

— Что неожиданно?

— Сказанное вами.

— А разве плохо, что открыла вам свою тайну. Я надеялась, что и вы.

— Да, конечно, вы бесконечно дороги мне. Да, я тоже. Но что же теперь делать?

— Делать? Ничего. Просто знать, что оба не безразличны друг другу. И пойдемте быстрей, а то вы совсем промокнете…

Переливчатые отблески закатного солнца окрашивали воды Иртыша то золотистыми, то рубиновыми бликами. Один из самых комфортабельных пассажирских пароходов «Филицата Корнилова» стоял в пяти верстах выше Омска, у причала нефтяных складов братьев Нобиле, принимая топливо.

В салоне рубки первого класса зеркальные окна прикрыты белыми шелковыми шторами. На столе, возле рояля, покрытом крахмальной скатертью, тарелки с закусками и две бутылки коньяка Шустова. За столом двое: министр финансов омского правительства Иван Андрианович Михайлов и грузный господин в мешковатом, помятом сером костюме. По тому, как повязан его галстук, можно догадаться, что собеседник министра человек военный и в непривычной для него штатской одежде чувствует себя как корова в упряжке.

Собеседник прибыл в Омск инкогнито, вызванный телеграммой Михайлова из Читы. Был он казачьим есаулом забайкальского войска по фамилии Сипайло и считался в самостийной Чите правой рукой атамана Семенова.

Михайлов своей манерой изящно одеваться олицетворял в Омске образец истого европейца-парижанина. В общественных кругах, соприкасавшихся с правительством, считался самым умным министром, хотя никто точно не знал, почему за ним ходила такая слава.

Вот и сейчас в тщательно выглаженном костюме кофейного цвета, при мастерски завязанном галстуке с воткнутой в него булавкой с алмазом он, несмотря на свою природную подвижность, был крайне скуп на жесты. Вел беседу привычным для него тоном: произнося слова, прислушивался к тональности их звучания. Холеное лицо с девичьим румянцем на щеках было заботливо выбрито. Волосы примяты фикстуаром с четким косым пробором, но над лбом кокетливо нависал непослушный завиток.

Сипайло привлекал внимание нескладным обликом. Казалось, что он составлен из разных людей. Маленькая голова с узким вдавленным лбом. Лицо с красноватым оттенком кожи и синими жилками на щеках. Желтоватые мешки под глазами. Левое веко, рассеченное пополам, обвисая, прикрывало глаз до половины. Казалось, что голова чужая на тяжелом квадратном туловище.

Крупными были у Сипайло и руки с короткими пальцами. Причем на правой не было большого пальца, а только напоминавшая о нем мягкая культяпка.

Сугубо секретное свидание с Сипайло по просьбе Михайлова устроил пароходчик Корнилов, с которым у Михайлова были и деловые и дружеские связи. Сугубая секретность была необходима, ибо в правительстве, да и адмирал Колчак, ничего не знали.

Михайлов считал, что поступает правильно, взяв на себя смелость, минуя всех, договориться непосредственно с доверенным человеком атамана Семенова. Михайлов был убежден, что красивый жест Колчака, произведшего Семенова из есаулов в генералы, для читинского атамана мало существен, и честолюбивый казачий аиантюрист этим не удовлетворится и будет выторговывать золото.

За столом Михайлов предупредил Сипайло, что из-за болезни желудка почти не пьет, но для гостя сделает исключение и выпьет за компанию одну-две рюмки. На самом деле Михайлов был здоров, но быстро пьянел. В ответ на признание министра Сипайло поспешил сообщить, что выпивать любит и особенно привержен к коньяку. Михайлов поинтересовался военной биографией Семенова. Не скупясь на похвалы, Сипайло старательно расписывал военные подвиги Семенова на фронте, подробно рассказал, как Семенов легко захватил власть в Забайкалье, разоружив части колчаковской армии после ареста их командиров.

— Наш атаман человек хорошо образованный. Даже книжки на чужих языках читает. А умен до удивления. Прямо во всем может разобраться и вынести правильное заключение.

— Как отчество атамана?

— Григорий Михайлович.

Михайлов понимал, что перед ним человек с зачатками элементарной культуры, казак, который выбился в офицерский чин. Но Михайлов также сознавал, что перед ним хитрый мужик, злой взгляд которого действовал Михайлову на нервы.

Сипайло пил с удовольствием. Выпитая им бутылка коньяка почти совсем не отразилась на его состоянии и только, пожалуй, в глазах появилась сонливость. Беря стопку с вином, Сипайло вначале окунал в него язык, смачивал им мясистые губы, а после этого опрокидывал стопку. Несмотря на обилие закуски, он ел только анчоусы, а это еще больше убеждало Михайлова в примитивности собеседника.

В рубку вошел официант. Убрав закуски и грязные тарелки, поставил на стол блюдо с отварной стерлядью и тотчас ушел.

Михайлов протянул руку за тарелкой, но Сипайло, прижав ее к столу, пробурчал:

— Не утруждайтесь. Сам позабочусь. Приучен к самостоятельности. Без бабы в доме обхожусь, хотя ихого общества и не чураюсь. Казаку лучше одному быть.

Сипайло первым положил на свою тарелку большую часть поданной стерляди и придвинул блюдо Михайлову.

— Угощайтесь, пока не простыла.

Михайлов поблагодарил наклоном головы.

— Да, аппетит у вас неважный, — засмеялся Сипайло. Михайлов положил себе только несколько кусочков рыбы. — Я, признаться, поесть люблю. В Чите, конечно, такого блюда во сне не увидишь. Баранинкой питаемся. Шашлычками. Коньяк тоже редкость. Но господь не без милости. Наш атаман оглядится ладом и все сварганит на столичный манер.

— Какую должность занимаете в штабе атамана?

— Сказать по правде, являюсь в Забайкалье глазами атамана. Отучаю людишек от всяких революционных мечтаний. Большевичков с эсерами под ноготок прибираю.

— Есть большевики?

— А как же. Чехи в иных местах их только распугали, согнав с насиженных мест. Дали возможность драпануть. Вот они и присоединились в забайкальских станицах. Но у меня на них нюх. От одного погляда определяю большевика и сразу к стенке. Церемоньи в таком деле не развожу. У вас в Омске это дело хуже нашего поставлено. А почему? Потому что правительство пестрее. Наш Григорий Михайлович — ясный человек в политике. Монархист. Извиняйте за откровенность. Наш атаман, конешно, многих омских министров разом бы за решетку упрятал. Ваш адмирал — морской человек, потому ему политические тонкости разных партий плохо известны.