Прошло еще несколько дней, и Самойлович получил с правого берега еще более приятные известия, а именно, что хотя ляхи подписали с Дорошенко мир, но никто и не думает исполнять означенных в договоре условий: ляхи не только не выводят своих войск из городов, но ведут партизанскую войну с казаками, а Ханенко, собрав порядочное войско из своих казаков и присоединившихся к ним ляхов, двинулся против Дорошенко.

Это известие привело Самойловича в самое превосходное состояние духа; мечты и надежды закружились в его голове.

Теперь уже смело можно было рассчитывать на поражение Дорошенко. Ханенко был опытный полководец, войско у него было свежее, а Дорошенко без турецких и татарских войск был уже далеко не так страшен.

Однажды, когда Самойлович сидел в своем покое, погруженный в радужные мечты о будущем, вошел джура и объявил, что какая-то вельможная пани прибыла на двор гетманский и просит, чтобы ее допустили к его ясной мосци.

Самойлович изумленно поднялся с места.

—Пани? — произнес он в недоумении. — Чего же она хочет от меня?

—Она не говорит, просит только, чтобы допустили ее.

«Уж не Марианна ли? — пронеслось в голове

Самойловича. — Может статься. Вот это было бы хорошо, когда бы сама пташка залетела в клетку!»

—Веди, веди! — согласился он поспешно.

Джура вышел из комнаты, а Самойлович встал с места, подошел к одному из кресел, оперся на его спинку рукою, так что кресло составило для него род защиты, и устремил загоревшийся любопытством взор на двери.

Через несколько минут за дверями послышались легкие, поспешные шаги; дверь распахнулась, и в комнату вошла стройная молодая женщина. Лица ее нельзя было рассмотреть сразу, так как поверх кораблика голову ее покрывала тонкая шелковая ткань, которая закрывала большую часть ее лица и спускалась мягкими складками до самой земли.

«Нет, это не Марианна», — решил про себя сразу Самойлович, окинув быстрым взглядом стройные, нежные очертания фигуры вошедшей женщины, и беспокойство его исчезло, а в сердце шевельнулось страстное желание узнать поскорее, кто эта прелестная незнакомка, появившаяся так таинственно у него.

—Ступай! — обратился он к джуре. — И не допускай ко мне никого, придешь тогда, когда я позову.

Джура поклонился и вышел из покоя, притворив за собою двери.

—Ясновельможная пани… — начал было самым сладким голосом Самойлович.

Но незнакомка не слушала его, она сделала несколько шагов вперед, отбросила с лица шелковое покрывало, и слово замерло у Самойловича. Подавленный возглас вырвался из его груди. Перед ним стояла Фрося; бледная, взволнованная, с блестящими глазами и порывисто вздымающейся грудью, она была прелестнее, чем когда-либо.

Самойлович почувствовал, как какая-то горячая волна подступила к его сердцу. Сколько раз, утомленный своими делами, мечтал он о ней, — и вдруг она сама здесь, у него, прелестная, обольстительная…

—Фрося? Ты? Ты здесь? — прошептал он глухим голосом и остановился, какая-то судорога сжала ему горло.

—Я… я, коханый мой, сокол мой! — вскрикнула горячо Фрося, бросаясь к нему, и замерла у него на груди.

От жгучих поцелуев Фроси жаркая краска выступила на лице Самойловича.

—Но как? Откуда? Каким образом ты здесь? — повторял он.

—Навеки, навеки к тебе! Теперь уже никто не заставит меня вернуться к нему.

—Как, разве Дорошенко погиб? — вскрикнул поспешно Самойлович.

—Нет, нет! Но я не могла уже больше оставаться там!.. Не могу терпеть его ласк, не могу! Тебя люблю, мой соколе, мой орле! Тебя люблю! Не отсылай меня к нему! Умру без тебя! Руки на себя наложу! — Щеки гетманши вспыхнули ярким румянцем, слезы выступили ей на глаза.

—Нет, нет, коханая моя! Теперь уж я тебя не отдам никому! — произнес Самойлович, страстно прижимая к себе Фросю. — Но как же ты ушла? Как удалось тебе вырваться?

Он усадил гетманшу рядом с собою на низкий турецкий диван и нежно привлек ее к себе на грудь.

—Горголя помог, с ним вместе.

—Так, значит, Дорошенко нет в Чигирине?

—Нет. Против него выступил Ханенко. У меня была еще надежда, что Ханенко одолеет его, но когда я узнала, что Дорошенко разбил и его, когда я подумала, что он снова вернется в Чигирин и снова начнет терзать меня своими ласками, — тогда я уже все забыла! Тогда я не могла больше ждать и бросилась к тебе! Но ведь ты не отправишь меня к нему назад?

Гетманша обвила шею Самойловича руками и горячо прильнула своими устами к его устам.

Но Самойлович уже не слыхал ее последних слов: известие о поражении Ханенко сразу согнало ту радость, которая охватила его при виде Фроси.

—Как? — вскрикнул он, осторожно освобождаясь из ее объятий. — Дорошенко разбил и Ханенко?!

—Да, да. Разбил наголову, сам Ханенко едва ушел.

—Проклятье! — прошипел Самойлович и поднялся с места. — Все это турецкая помощь!

—Нет, нет, коханый мой! Турки уже ушли… да и их помощь!.. О, если б ты знал, что делалось там у нас, на Украйне… Сам Дорошенко больше не верит им.

Самойлович быстро повернулся к Фросе.

—Как? Разве ты видела Дорошенко?

—Да, видела. Он заезжал в Чигирин на несколько дней…

—Что ж он думает теперь делать?

—Он говорил, что султан предлагает ему ударить и на левый берег, чтобы завоевать себе и эту сторону Украйны, но теперь они придумали другое.

—Другое? Что же еще?

—Все это Мазепа придумывает, все он…

—Что же, что?

—Я говорила тебе, что Дорошенко уже не верит туркам. Они разорили весь край. Народ проклинает его за этот союз… Казаки готовы отложиться, и вот Мазепа придумал, чтобы теперь, когда турки уже ушли, — послать послов в Москву.

—В Москву? — вскрикнул Самойлович и даже невольно подался вперед.

—Да, да, в Москву. Ведь помнишь, прежде Москва не захотела принять Дорошенко под свою руку, чтобы не нарушить Андрусовского договора, а теперь, когда Польша отказалась навеки от Украйны, Москва может смело принять ее под свою руку…

—О хитрецы, предатели! — процедил сквозь сомкнутые губы Самойлович, и глаза его побелели от злобы.

—Сам Дорошенко никогда бы не додумался до этого, — все это Мазепа, — продолжала Фрося.

Но Самойлович уже не слушал ее. Известие, переданное Фросей, взволновало его до последней степени.

«Вот что придумали! Хитро, хитро! Что говорить! — шептал он про себя, шагая из угла в угол. — Теперь, пожалуй, трудно будет и отговорить от этого Москву… Ну, а когда Москва примет Дорошенко, тогда ты, пане Самойлович, прощайся со своей булавой навсегда! Надо, во что бы то ни стало, пытаться расстроить это дело: отправиться немедленно к Неелову, уверить его, что Дорошенко думает наброситься с турками на левый берег и на Москву. Кстати, Фрося сама может посвидетельствовать ему об этом. Отлично, что она ушла от Дорошенко как раз в эту минуту. Дикий бык, пожалуй, сбесится опять. Ха, ха! Это было бы как раз на руку…»

Самойлович круто повернулся и, подойдя к Фросе, с новым пылом привлек ее к себе.

—Ты сердишься на меня? Ты, может быть, не рад мне, коханый? — проговорила кокетливо Фрося, нежно заглядывая ему в глаза.

—Нет, нет, коханая моя, королева моя! — заговорил горячо Самойлович, прижимая к себе Фросю и покрывая ее лицо страстными поцелуями. — Не отдам тебя больше ему ни за что, ни за что! Они хитрят, но не бойся, мы перехитрим их! Пусть наведет сюда Дорошенко все полчища турок и татар, — я не отдам тебя ему: моя ты отныне, моя!..

Несмотря на эту радостную и неожиданную встречу, обычная холодная рассудительность возвратилась к Самойловичу. Долгое присутствие Фроси в его кабинете могло вызвать толки, подозрения, а Самойлович этого ни в каком случае не желал, он уговорил Фросю возвратиться немедленно туда, где она остановилась, обещая ей не позже сегодняшнего вечера перевести ее в прелестнейшее гнездышко, которое он ей устроит в Батурине.

Проводив Фросю до самых дверей, Самойлович возвратился в свой покой и только что было хотел позвать джуру, чтобы послать его немедленно за Нееловым, как сам джура вошел в комнату и доложил гетману, что какой-то казак настойчиво просит, чтобы его допустили к его мосци.