И эти все глаза как будто кричали ему, Антону, не давая опомниться: «Что ж ты, малец, аль не узнаешь нас, меня?! Да ведь это я! Так помоги, сынок, если можешь ты…» Глаза смотрели впрямь и кричали будто иронично.
Суетно, да половчей прилаживаясь, сняв с рук и засунув вязаные варежки в надорванный карман пальто, Антон распутал узелок, вынул пресные с примесью уже картошки ржаные лепешки, заботливо вложенные матерью; он с ними в руках и еще подблизился к колючей изгороди — на допустимое еще, как он почему-то полагал, расстояние — быть может, до трех-четырех шагов. Да налево и направо озирнулся машинально (как же половчей съестное-то просунуть сквозь эти тенета колючки?) — на столбеневших по углам этого особого квадрата головорезов-часовых. О, они оттуда четко видели все его маневры, следили, он видел, за ним, за его перемещением близ лагеря. И он еще только лихорадочно прикидывал, как побезопаснее и, главное, с честью для себя завершить начатую операцию, когда его поторопили возбужденные голоса:
— Ты не подходи, не подходи сюда — бросай! — И нетерпеливыми жестами рук пленные показывали дружно: сверху, мол, давай — чего уж церемониться!
Тогда и Антон тоже жестом вроде б показал ближнему к себе часовому, бывшему для него как бы ориентиром, по которому можно было проверить, на что следует рассчитывать: дескать, видишь, ничего тут особенного — просто хлеб кину; это нужно, просят, разреши, kamrad. И тут же, подбросив слегка, перекинул лепешки через проволоку. Там за нею, сумасшедшее сбились пленные в кучу, хватая и подымая разлетевшиеся лепешки.
Они запросили еще. Но больше-то нечего было дать: карманы пусты. Антон, однако, слышал их отчаянные голоса, умолявшие его, вблизи видел их раздирающе кричавшие глаза. Они так умоляюще просили, будто он мог и способен был сделать для них абсолютно все.
Ему вспомнилось, что он тоже должен в сою очередь спросить что-то у пленных. И он поэтому волновался больше. Набрал побольше воздуха в легкие, чтобы перекричать весь доходивший шум и чтобы они услышали его, открыл рот, но лишь просипел:
— Кашина Василия. — Звук задохся, вышел сорванным и наполнился вовсю звучанием лишь при повторном усилии: — Кашина Василия, моего отца, нету здесь?
Впереди стоявшие красноармейцы, упершиеся грудью в самую изгородь, посмолкали на минуту, но все равно глядели на него точно с того света — даже, можно сказать, как-то осудительно-непонимающе, о чем таком он спрашивал, такой темный огонь бился-полыхал в их глазах.
— Кашин Василий, Кашин Василий — мой отец, — проговорил Антон упрямей и как можно четче, вразумительней.
А эти обчернело-стянутые кожей, скуластые лица с настойчивой решимостью продолжали прежнее: «Да, это мы все тут, запертые; разве ты не узнаешь нас, друг?..»
— Какой каши Васе — что позря трепаться!.. — неожиданно сорвался там кто-то почти с визгом. — Каши нам теперь совсем необязательно, ты видишь, парень… Лучше ты капустки нам подкинь. — И бестолковая, угнетающая многоголосица опять возобновилась полностью. Взвилась.
И отчаяннее всех, или так почудилось Антону, просил, борясь с товарищами за место около изгороди, черняво заросший лихорадочно-худой красноармеец:
— Сынок, мне капустки кинь! Кинь капустки мне, прошу!..
— Какой? — растерянно прокричал Антон ему одному, потому как невозможно было всех перекричать.
— Да вот этой, этой! Набери-ка мне, сынок! Что стоишь?!..
Антон от растерянности еще медлил. Так, не сразу он сообразил, что валявшиеся в земле зеленые капустные листья, названные ласково капусткой, пленные ели прямо с поля — сырые и мороженные. До чего их довели!
— Набери скорей и кинь! — просил между тем чернявый боец. — А я тебе взамен фонарик дам. Вот держи! — И внезапно перекинул, не дожидаясь согласия Антона, обычный карманный армейский фонарик с увеличительным стеклом.
Почти плача, закричал Антон:
— Ой, да не нужен мне фонарик твой!
Он оглянулся на капустное поле. Близ лагеря капуста уже была выбрана полосой: ничего приличного. И подальше в грядки углубился — с них похватал, что было; и наломал в захват обеих рук аж звенящей от мороза капусты с набившимся в нее снегом и льдом, с кочерыжками. Нес ее к ограждению и сомневался еще, то ли сделал, что нужно, и о том ли самом просили его. Не напутал ли он чего? Голова шла кругом.
Справа стоявший часовой, верзила, опять воззрился на Антона, а он помалу переступал со своею ношей. К ограде опять близился. Ну, фашист, конечно, выпучился на него. Отчего Антон уж от страха только и молил: «Успокойся, немец, гад!» Переступал вперед и как бы показывал всем своим видом рассудительным: дескать, видишь, что поделаешь, — теперь и придется капустку кинуть им, если люди голодные просят… Однако, видно, совсем не было у этого фашиста сердца; он, не выдержав, счел нужным прокричать — невозмутимо, предупредительно:
— Nein! Nein! Пук! Пук! — И опять повел перед собой, упирая сытый живот свой, короткоствольным автоматом, демонстрируя так, как он просто сделает свое любимое «пук-пук» накоротке.
Предупреждение более чем грозное. Что, если гад полоснет? А ведь и полоснет с той дистанции — что ему! Опять Антон остановился в нерешительности с набранной капустой. Вот ведь аховское положение! И ведь уже поверили, видно, ему пленные, раз фонарик бросили… Да и, кроме того, было как-никак задето его ребячье самолюбие. Как же быть теперь — отступить?!..
Только часовой затем отвлекся, чтобы поразвлечься, — наярился за вторым, забывшимся, верно, мальчиком, бревшим в очень вызывающей близости от него… Непозволительно… И Антон не дремал уж — воспользовался этим: разом зашвырнул за ограждение капусту, и готово дело. Себе руки развязал. Там капуста по кусочкам вмиг была разловлена — летящей еще в воздухе. И тогда, пока фашист, достав-таки сапогом увертливого мальчугана и наддав ему под зад и сбив его, самоублажался тем, как сверженный им юнец еле-еле поднялся на ноги и захромал назад, к толпе, и еще пока фашист попутно погрозил там оружием и бранью и другим любителям пошляться где попало, опять Антон поуспел: побыстрее нахватал податливо-ломких листочков, согнувшись (но и успевая также за постом следить одновременно), вновь подбежал да и выбросил это за ограду. Одно это уже было страшно. Тем не менее он тотчас услыхал — с отчаянным укором и досадой говорилось:
— Что ж ты, парень делаешь!.. Мне-то, мне-то дай побольше! За фонарик мой… Вон у ног твоих он валяется… Э-эх!..
Так и есть, мало что досталось тому чернявому пленному — его напрочь затолкали в гуще свалки, сбили с ног; и опять взывал тот к пощаде, к справедливости и жалобился его отчаянно-горячечный взгляд, жалостливо-жаждуще протягивались вперед его руки, тычась в проволочные жала… Да не мог же, разумеется, Антон, ни за что не мог поступить следующим примерно образом — отогнать голодных от брошенных им капустных листьев. Что, велеть им не трогать капусту, а отдать ее вот этому человеку? Чушь! Это было бы все равно неправильно, аморально, он понимал. И чего уж, он не ради какого-то фонарика старался — лез на рожон здесь, в открытую играя наедине с немцами в опасные жмурки… Часовой-то тот опять сюда поворотился…
Между тем изнутри к сгрудившимся возле проволоки пленным, ждавшим наверняка того, что Антон и еще наберет для них с поля съедобных капустных листочков, грозно подскочило несколько человек таких же вроде пленных, только с палками. Они со всего размаху, не разбирая, куда угодят, стали лупить этими дубинками по человеческим костям, так что только стук ужасный — какой-то деревянный — отдавался. Да на подмогу тем пробивались новые разгонщики. Изменники, орудуя уверенно дубинками, во всю молотя направо и налево собратьев своих, вопили устрашительно:
— Прочь отсюда! Прочь, скоты!.. Быдло, назад!..
О, как научились уже разговаривать — чисто по-немецки: тот же дух! Скоро ж!.. Где же свет? Свет померк?..
Избиение, разгон и отгон военнопленных от проволочного ограждения осуществлялось столь усердно, дико и жестоко, что не верилось в вероятность и возможность подобного явления — что в роли этих озверелых надсмотрщиков выступали сами же военнопленные, но специально, видно, подобранные и проинструктированные нацистами. Но из-за чего они так поддались и продались… Чтобы, значит, только выжить самим? Но разве может быть каким-либо оправданием желание служить злу, причем смертельно опасному для жизни окружающих?