Впрочем, точно так же Букреев подумал бы, наверно, почти о любом моряке, ведь как бы там ни было, что бы ни случалось иногда с кем-то из них в отдельности, он достаточно твердо знал, был уверен, что в море они сделают все на совесть, да и немыслимо было бы плавать без такой уверенности...

А Сартания все молчит почему-то...

Букреев передвинул рукоятку машинного телеграфа на «малый», чтобы акустикам не мешал шум своих же винтов.

— Спасибо... — негромко, как бормотание, как вздох благодарности, послышалось из динамика, но сказано это было с чувством: Сартания по достоинству оценил помощь.

Командующий, усмехнувшись, посмотрел на Букреева, — мол, что это у вас, командир, за нежности на лодке? — а Букреев, стараясь не замечать этого, сказал по трансляции:

— На здоровье, Сартания. Но жду другой благодарности.

— Есть, товарищ командир, — понял Сартания. — Классифицируем цель...

Теперь так: удачно пройдет атака — командующий и не вспомнит об этой неуставной вольности, а вот если что-то не получится... «Все должно получиться, — перебил себя Букреев. — Только скорее бы...»

— Шум винтов атомной подводной лодки! — торжественно и громко доложил Сартания.

— Давно бы так! — удовлетворенно сказал Букреев.

Он чуть вопросительно взглянул на командующего, — пора, кажется, начинать? — но тот, как показалось Букрееву, сразу принял недоступно официальный вид: тебе выходить в атаку, а не мне, и я еще посмотрю, как ты будешь действовать.

Но на самом деле мысли командующего были заняты совершенно другим сейчас: что-то не там она обнаружена, эта цель, да и вообще слишком рано появилась лодка, с которой предстояло работать...

— Боевая тревога, старпом! — приказал Букреев.

— Есть боевая тревога! — Варламов нажал на кнопку ревуна, Букреев поморщился от режущего, неприятного сигнала тревоги, с нетерпением пережидая, когда же он прекратится, дождался наконец и сразу услышал, как ожила лодка.

Через минуту пошли уже доклады в центральный пост о готовности к бою. Четко и ритмично заработал крепкий, очень сложный, а значит, в чем-то все же и хрупкий механизм из людей и приборов, где быстрота не должна была стать торопливостью, но где даже и спокойная размеренность все-таки была очень продуманной, расписанной наперед быстротой, и все это часами, месяцами, годами прилаживалось друг к другу, тщательно выверялось и — повторялось, повторялось не одну сотню раз.

Букреев чувствовал сейчас свою лодку от матроса до старпома, и это его ощущение корабля и людей, он знал, имело такую же четкую обратную связь.

Возбуждение, которое нарастало в нем с каждой секундой, шло от него и передавалось каждому человеку, и во всей нервной, пульсирующей цепи не могло быть, да и не было сейчас ничего незначительного, неважного, второстепенного, и все понимали это не хуже, чем он.

Все могло идти в экипаже отлично, но если не удается торпедная атака — зачем же тогда все их недосыпания, их ежедневная служба, зачем вообще эта лодка, для чего тогда здесь они сами?

Это были минуты, ради которых годами учились, ради которых служили, наказывали своих подчиненных и сами наказывались, поощряли и поощрялись, дружили и ссорились, носили форму, уходили в море и возвращались, а кто-то и не возвращался... Минуты, из-за которых нужно было месяцами скучать по своим детям, мечтать о собственной жене, тосковать по солнцу, голубому небу или хотя бы по осенней слякоти...

Такие это были минуты.

Это был его командирский час.

Букреев наклонился к боевой трансляции — теперь он жил одной лишь атакой, и ничто не могло отвлечь его от этого — и скомандовал властным, почти как окрик, голосом:

— Торпедная атака! Торпедные аппараты приготовить к выстрелу!

Уже включены приборы управления торпедной стрельбой, выданы на главный командный — курс, скорость и дистанция до цели, по секундам фиксируются все команды и доклады.

— Первый замер!.. Товсь!.. Ноль!

Перед Букреевым на приборах — силуэты своей лодки и цели.

А цель ведет себя все-таки странно, совсем почему-то не меняет своего курса, будто и не в паре они работают. Это облегчает Букрееву атаку, но это и возмущает, и обижает его, словно бы ему поддаются; и хотя между ними и происходит своего рода игра, но задумана-то она и должна проводиться так, чтобы максимально усложнить задачу Букрееву, потому что военные люди существуют все-таки для возможной войны, и он, Букреев, видел смысл именно в том, чтобы готовить свой экипаж к серьезной и трудной войне, и никак уж не ожидал от других такого легкомыслия, небрежности, головотяпства.

«Ну и попадет тебе за твое ротозейство, — подумал Букреев об этом другом командире. — И правильно попадет», — решил он, чувствуя, как понемногу стихает в нем азарт, и с досадой понимая, что тут и маневрировать ему особенно не приходится: прицелься спокойно, как в тире, и бей. Как тут промахнуться, если этот тип вроде бы вовсе и не слышит тебя... Жаль даже тратить учебные торпеды.

Всех этих мыслей Букреева никто, конечно, не мог знать, и в центральном посту была теперь та из последних сил тишина, какая только и бывает в лодке перед торпедным залпом.

Букреев мельком увидел сбоку от себя лицо командующего — тоже вот удивлен, — когда вдруг Сартания поспешно доложил:

— Поворот цели!..

Букреев и сам это увидел и даже с некоторым облегчением подумал: «Наконец-то задергался!» Все-таки это действие, хоть и явно запоздалое, становилось понятнее, чем то, что было до сих пор. Почему-то спокойнее, когда имеешь дело с грамотным поведением своего «противника».

— Курсовой?.. Дистанция?.. — быстро спросил Букреев, повеселев: даже сейчас, в присутствии командующего, ему хотелось пусть в чем-то и осложнившейся, но все-таки настоящей атаки.

Обстановка уже менялась по секундам.

— Право на борт! — скомандовал Букреев.

— Есть право на борт!

Молодец Новичков! Молодец!..

— Курс восемьдесят! Корректировать дистанцию!

— Есть восемьдесят...

— Есть корректировать... Скорость цели — двадцать узлов.

— Есть, — принял Букреев. («Вот, стерва, когда засуетился-то по-настоящему... Нет, поздно, поздно!..») — Лево на борт! Курс триста сорок!

— Руль лево на борту. Циркуляция влево... На румбе триста сорок...

— Так держать!

— Есть так держать!

Теперь пошло еще быстрее, все быстрее, с каждой секундой ускоряясь, ускоряясь, летя... И острое, радостное ощущение послушности огромного корабля, и нарастающая его стремительность, и чувство своей власти над ним, почти живым в эти минуты существом, и предчувствие очень близкой удачи, и уже уверенность в ней...

— Следящие системы?..

— Включены следящие системы!

— Пеленг триста пятьдесят пять, — доложил Сартания.

Крепко уцепились за цель, четко все выстраивалось, теперь — темп! темп! темп! — последнее маневрирование, позиция для залпа... Ну, чуть-чуть еще, чуть дотянуть!..

А Сартания между тем сидел в своей акустической рубке, вслушивался в нарастающие шумы чужой лодки, сопоставлял, чувствуя, как уходят последние секунды перед залпом, и так хотелось ему не верить в то, что он услышал, что окончательно уже понял теперь... Так, казалось, не вовремя было то, что он собирался доложить командиру — срочно, немедленно, в самый разгар атаки, — что он почти ненавидел себя, и, чувствуя какую-то вину перед Букреевым, перед всем экипажем, что срывает атаку, что все, значит, было зря, он крикнул по трансляции:

— Шум винтов иностранной подводной лодки!

Мог бы даже спокойно сказать. Мог бы не кричать, мог шепотом: в этой предзалповой тишине все равно это было бы криком.

 

— Не повезло, — только и сказал потом Букреев, когда атака была отставлена, когда прошла тишина, а он, обмякнув, сразу как будто состарившись, устало прислонился к телу перископа.

— Поддерживать контакт, — приказал командующий. — Донести в штаб флота.

Он встретился с понурым взглядом Варламова и, усмехнувшись, спросил: