— Заходи, Иван Федорович, — радушно пригласил Сартания, у которого срочной работы пока не было.

Редько уселся на предложенное ему место, уважительно осмотрел сложное и малопонятное нагромождение приборов, порадовался, что в свое время не пошел в инженеры, взял свободную пару наушников из мягкой прохладной резины и стал внимательно слушать море.

Когда он смотрел на море с берега, оно всегда казалось ему все-таки неживым, а тут Редько слышал чужую, незнакомую и таинственную жизнь, и, по звукам судя, жизнь довольно сложную, со своими, наверно, заботами, своими радостями и, может быть, даже трагедиями, которые там, внизу, а сейчас еще и вокруг тебя были так же важны и значимы для кого-то, как для тебя — земные твои дела и заботы. И, подумав об этом, Редько подумал еще и о том, что эта чужая жизнь, жизнь нелюдей, все-таки тоже ведь жизнь и, значит, тоже должна вызывать уважение.

По круглому экрану прибора, как головастик с длинным хвостом, петлял желтый световой след. Вдруг он изогнулся, обтекая стороной помеху, и сразу в наушниках появился далекий, еле уловимый шум.

Редько обеспокоенно покосился на Сартанию, — слышал? нет? — но тот как ни в чем не бывало занимался текущими своими делами.

Рядом со световым всплеском на экране вздрагивала белая стрелка указателя пеленга.

Редько еще подождал немного — даже и здесь, в этой рубке, не чувствуя себя теперь посторонним человеком, — взглянул на регистратор сигналов и, увидя сбегающую под самописцем дорожку, понял, что шум ему не почудился и что вот он даже записан на розоватой бумажной ленте. Непонятно было только, почему шум не слышит Сартания.

— Докладывай в центральный: слышу шум по пеленгу... — Редько наклонился пониже, соображая, где же тут право, а где лево и сколько градусов указывает прибор, а слова, которые произнес он, были полны дружеского великодушия и скромности: на, мол, я обнаружил цель, я дарю ее тебе, а мне славы не надо.

Сартания почему-то никак не отблагодарил за такое сообщение, даже не заинтересовался им, и, подумав, что Сартания не услыхал его, — может, из-за наушников? — Редько на всякий случай еще и постучал слегка по шкале, привлекая к себе внимание.

— Это не страшно, — улыбнулся Сартания. Оказывается, он понял, о чем сказал ему Редько. — Рыбак идет. Давно доложил.

— Откуда ты знаешь, что рыбак?

— Характер шума, — коротко объяснил Сартания.

— Смотри ты! — Редько удивился. Он снял наушники и с уважением посмотрел на Сартанию. — С твоим слухом в консерваторию можно, — сказал он. Но, подумав тут же, что немного погорячился, что в консерваторию все-таки, может, и нельзя, Редько добавил: — А то ходи себе по домам и рояли настраивай. Я в Ленинграде, на Суворовском, объявление читал...

— Выйду в отставку — обязательно займусь, — пообещал Сартания. — Через пятнадцать лет... А ты слышал когда-нибудь косаток?

— Дельфины? — небрежно спросил Редько, подумав, что он вообще никогда никого не слышал под водой, кроме кораблей да непонятных шорохов.

— Что-то в этом роде. Но на самих дельфинов они, говорят, даже нападают иногда. Хищники... Неужели не слышал, как они резвятся?

— А слышно? — недоверчиво спросил Редько.

— Бери-ка наушники. Как раз голос подали...

Редько услышал непонятные какие-то звуки. Сначала ему показалось, что кто-то вдалеке жалобно, по-детски плачет, но потом эти звуки превратились вдруг в бесшабашный, заливистый смех, почти в человеческий хохот с повизгиванием, и на душе стало даже немного не по себе: как будто над тобой смеялись.

Но хотя бы однажды за свою жизнь услышать под водой голоса косаток — этим, в сущности, могло похвастать очень мало людей, и Редько почувствовал, как приятно ему, что и он теперь — среди этих немногих. А впрочем, сама-то ведь профессия врача-подводника была тоже не слишком-то распространенной, и он втайне чуть гордился этим, особенно в отпуске...

Только было бы кому рассказать об этом когда-нибудь. Было бы только кому...

19

Когда капитан-лейтенант Сартания доложил по трансляции: «Шум винтов по пеленгу тридцать градусов», добавив, сколько сейчас до цели, — командующий переспросил расстояние, и Букреев понимающе усмехнулся: он иногда и сам ловил себя на том, что, плавая уже около года на новой атомной лодке, до сих пор все-таки удивляется, никак еще не может окончательно привыкнуть, что слышит работу чьих-то винтов на таком расстоянии. И в этом его удивлении проскальзывала почти как бы детская гордость, что у тебя вот самая лучшая игрушка, какой ни у кого другого и нет, но, одновременно с этим, была все же и достаточно взрослая гордость за ту технику, которая стояла у них на корабле...

— А ты, выходит, уже привык? — проворчал командующий, поняв, что Букреев наслаждается сейчас эффектом, который произвел на него, командующего, доклад акустиков.

Букреев чуть смущенно пожал плечами, не пропустил этого исключительного для командующего обращения на «ты», но посчитал для себя неуместным высказывать разные восторги по поводу новой акустической аппаратуры.

— Привык, товарищ командующий, — сказал Букреев. — Правда, и специалист у нас отличный... — Не смог он все-таки удержаться, чтобы лишний раз не похвастать своими людьми, тем более что Сартания был сейчас в акустической рубке и этого не слышал.

Командующий рассеянно кивнул, разглядывая карту и покусывая дужку очков.

— Думаешь, она? — спросил он.

Цель была слишком далеко, чтобы Сартания уже мог классифицировать ее, но, судя по всему, уцепился за цель он прочно, контакта не терял, а поторапливать, зря дергать акустиков Букреев не хотел: все только испортить можно.

— Не знаю пока, товарищ командующий, — сказал Букреев. — Посмотрим...

Они прошли в центральный. После дневных ламп жилого отсека здесь показалось почти темно, но сумрак был приятен, и при некотором воображении могло даже показаться, что сейчас здесь спокойный, как у людей на земле, вечер, а зеленые и красные лампы приборов, если чуть смежить веки, вполне походили на светофоры какого-нибудь оживленного перекрестка, и тогда могли даже вдруг услышаться нетерпеливые сигналы машин. Правда, для этого требовалось воображения уже чуть побольше.

Такие вот умилительные сравнения вроде бы и не должны были приходить Букрееву в голову, потому что он достаточно поплавал на своем веку, чтобы просто не испытывать иллюзий подобного рода или уж хотя бы никогда не признаваться в них даже самому себе, если они все же вдруг возникали; но возникали-то эти иллюзии как раз, может быть, потому, что подолгу и часто он бывал лишен привычных и необходимых глазу и ушам примет обыкновенной земной жизни, ощущал из-за их отсутствия своего рода голод, что ли, и потому эти сравнения с тем, чего недоставало ему, иногда все же приходили вдруг сами, без всяких усилий с его стороны...

Букреев включил прибор, — хотелось еще все-таки и увидеть на экране то, что слышали и о чем доложили акустики, — повернул ручку индикатора, зеленый луч развертки медленно и легко пробежал по кругу, ни за что не цепляясь и не давая всплесков.

Лодка в это время чуть клюнула как будто носом, или это Букрееву просто показалось, но он все же сказал строго:

— Не тонуть, боцман!

Переключив тумблеры станции, Букреев начал поиск в указанном акустиками секторе и вскоре увидел небольшой, еле заметный всплеск на экране прибора. Сартания, как всегда, был и на этот раз точен. На следующий год в академию просится... Вот так постепенно и остаешься один и все сначала начинаешь...

— Право на борт, — скомандовал Букреев.

Почти моментально он ощутил крен лодки на правый борт, как будто рулевой уже наперед знал, какая последует команда.

— Курс тридцать!

— Есть курс тридцать градусов, — отрепетовал рулевой.

Букреев чуть покосился на него, одобрительно кивнул, — молодец, Новичков! — увидел, что одобрение рулевым понято, и подумал, что раз еще и боцман на горизонтальных, то здесь можно не беспокоиться: глубину на атаке подержит исправно.