— А старпом у вас действительно ничего. Грамотный офицер, — сказал командующий.
«Ты бы об этом Мохову сказал, — подумал Букреев. — Ну, ничего, все равно пробьем».
Командир соединения контр-адмирал Осокин, которого Мохов замещал, должен был недели через две вернуться из плавания, и Букреев надеялся, что со старпомом вопрос решится: пойдет он на командирские классы, хочет этого Мохов или нет.
— А вы своему старпому побольше самостоятельности давайте, — сказал командующий. — Если, конечно, доверяете ему, — слегка поддел он Букреева, на что тот, не утерпев, ответил, что он старается не держать на своем корабле людей, которым хоть в чем-то не доверяет.
Командующий понимающе кивнул, показывая этим, что полностью согласен с такой линией командира. Правда, тут же, похлопывая ладонью по книге, счел нужным процитировать, уже на память:
— «...но в частную команду по их должности входить не должен... и повелевает ими вообще, не входя в подробность...» «Входя в подробность», — пояснил он усмехаясь, — это то, что мы иначе называем «мелочной опекой». А то вот приучите к этому своего старпома, он так старпомом в душе и останется. Навсегда останется, даже когда уже и командиром назначат...
Они еще некоторое время поговорили о разном, потом обсудили подробно план выхода, уточнили все силы взаимодействия, с которыми предстояло работать в море, и командующий отпустил Букреева на мостик.
Порывистый ветер с западных румбов гудел в надстройке, как в вытяжной трубе, гнал короткую злую волну, срывая с нее пенистые гребни; потом он внезапно стихал, исчезал вовсе, как будто его и не было, но море уже никак не могло успокоиться.
Над головой медленно собирались и густели облака, наливаясь серой, сумрачной тяжестью. Букреев поежился, взглянул на горизонт и подумал, что погода эта — к долгому ненастью, а Редько стоял в надстройке рядом с боцманом — подышать поднялся — и вяло думал о том, что хорошо бы сейчас погрузиться, уйти на глубину и уже не всплывать до самой базы.
Боцман Луканец, невысокий, тщедушный на вид человек, старательно курил трубку вишневого дерева, очень гордился этим недавним приобретением и рассказывал о том, как, по его мнению, надо воспитывать подчиненных. Говорил он вполголоса, опасаясь, что может вызвать неудовольствие командира, который вообще не любил на мостике досужих разговоров и всегда требовал, чтобы каждый, кто хоть на несколько минут выходит наверх покурить, включался в наблюдение за морем.
— И вот что интересно, — делился своим опытом воспитателя боцман, — смотрю я, а у него ботинки, скажем, грязные. Вычистить поленился. Так? Беру сразу на заметку: раз у моряка не нашлось времени вычистить ботинки, ищи непорядок и в его заведовании... Так?
— Так, — вздохнул Редько. Он полусонно смотрел на боцмана, и его мало интересовало сейчас, о чем тот рассказывает, раздражал только этот его постоянный вопрос почти после каждой фразы: «Так?»
Было скучно, но Редько все-таки еще терпеливо и вежливо слушал. А Луканец, польщенный таким к себе вниманием, уже рассуждал о том, что уж больно моряк нынче умный пошел, грамотный больно. Так? А десятилетка — она ведь не только всякую там образованность дает. Она еще и гонору прибавляет. Даже и неизвестно, чего больше... Так? Каждый думает, что он особенный какой-то. Теперь, говорят, уже индивидуальный подход подавай, то есть к одному, скажем, так, а к другому иначе, не как к этому. Как будто они все разного звания. Так?
Редько рассеянно кивал и вдруг пожалел жену боцмана, которая ведь все это каждый день, наверное, слушать должна.
— А чего подходить? — спрашивал между тем Луканец. — Раньше не особенно и подходили, а матрос все одно нормальный был, может, даже еще нормальнее. Так?
— Не так, — сказал вдруг Редько из одного только желания хоть как-то воспротивиться этому назойливому «так».
— Почему — не так? — озадаченно спросил Луканец. Все его мысли, как ему казалось, до того стройно выстраивались и равнялись, будто даже грудь четвертого человека, то бишь четвертой мысли, в шеренге видна, как и положено, — так, значит, четко и правильно все было в его мыслях, и не ожидал он от Редько никаких возражений.
— Не знаю почему, — упрямо сказал Редько, — а только не так.
— Ну, как же! — возразил Луканец. — Раньше без всякой педагогии, по одним уставам и инструкциям... Но зато и работать с ними легче было. Так?
Редько обессиленно молчал.
— Вот видите, — сказал Луканец. — Раньше, помню, когда занятия с молодыми проводишь, они тебе прямо в рот смотрели. Под диктовку им говорилось. А теперь? Чуть, к примеру, что спутал немного — они уже и поправлять лезут...
Все сильнее укачивало, давно уже хотелось вниз спуститься, но Луканец говорил и говорил монотонным своим голосом, и, чтобы не обидеть его, Редько вынужден был оставаться в надстройке, дожидаясь хоть какого-то подобия паузы в боцманских размышлениях.
Он подумал в тоске, что если нудный человек на берегу — это неприятность, то в море он — уже целое бедствие, особенно на подводной лодке, когда от такого и деться-то некуда, и как же все это выдерживают подчиненные, которым по штату положено...
— Нет, — с горечью говорил Луканец, — грамотные больно стали, умные чересчур. А авторитет подрывается. Так?
— Боцман, — окликнул вдруг Букреев.
— Я, товарищ командир!..
— Ваши рулевые, оказывается, даже рубочный люк задраивать не умеют.
— Это почему это не умеют? — обиделся Луканец.
— Я вот и сам не пойму. Народ-то у вас толковый... Плохо, значит, учите.
— В базе устраним, товарищ командир, — заверил Луканец.
— Ну зачем же так долго ждать, — сказал Букреев не оборачиваясь. — Мечта ваша уже и сейчас вполне осуществима.
— Чего — сейчас?.. — переспросил растерянно боцман.
— Вызывайте на мостик свободных от вахты — и учите, — спокойно сказал Букреев.
— Есть, — понял Луканец и быстро спустился по трапу за своими подчиненными.
Проводив его глазами, Букреев подумал, что боцман Луканец ни к чему годен быть не может, пожалуй, как только стоять на рулях. Но в том-то и дело, что стоял он на рулях всегда очень надежно...
Редько отметил про себя непонятное благодушие командира, но как следует поразмыслить над этим не было уже времени: Букреев собирался лично снять пробу перед обедом, и если он найдет на камбузе хоть какой-то непорядок, то его благодушие на этом может и закончиться.
Пробормотав обычное: «Майор Редько спустился вниз» (правда, обычным это стало совсем недавно, и к слову «майор» Редько сам прислушался), Иван Федорович покинул мостик, спустился на камбуз, и его сразу же замутило от запахов пищи.
На электроплите что-то варилось, шипело, подгорало, в тесной выгородке было очень жарко, вентиляция почему-то не работала, а кок-ученик Политов, которого они впервые взяли с собой в море, ничему сейчас не учился: он крепко спал, удобно привалившись к дверце провизионки и разбросав по палубе ноги. Лицо его было добрым, губастым и даже во сне — ленивым. И вентиляцию, значит, выключил, чтобы она ему не мешала своим шумом...
В молодые лейтенантские годы Редько, стесняясь своих офицерских прав, может, и не разбудил бы Политова, ну в крайнем случае слегка бы пожурил, стал бы его убеждать, что грязь на камбузе — это нехорошо, беспорядок — нехорошо и сон на вахте — тоже нехорошо.
Но майор Редько был уже достаточно умудрен службой и понимал, что мягкость к одному какому-нибудь разгильдяю оборачивалась на подводной лодке ущемлением прав многих других людей и, значит, все-таки не была добротой...
Редько через вахтенного вызвал интенданта, который был Политову непосредственным начальником: слишком мало оставалось времени до прихода на камбуз командира, чтобы Политов теперь один смог навести должный порядок.
Когда мичман Бобрик, обеспокоенно вспотев от срочного вызова, — думал, командир вызывает, — спустился на камбуз и застал там врача, он, сразу успокоившись, позволил себе шутливо представиться: «Мичман Бобрик, Советский Союз».