— А вы, старпом, что скажете?

— На настоящей войне, товарищ командующий, после такой атаки... — Хотелось как-то защитить командира, хотя никакой и ничьей вины тут не было: действительно, просто не повезло. — После такой атаки, — повторил Варламов, — лодка противника больше не прослушивается.

— Верно, — согласился командующий. — Одним бы олухом меньше стало. — Он помолчал и добавил: — Но вот рассчитывать надо все-таки на умного противника.

...Вскоре, по указанию штаба флота, они отвернули от иностранного ракетоносца и легли на новый курс. Для них, по сути дела, все еще только начиналось.

20

Лодка ошвартовалась у пирса под самый вечер, командующий поблагодарил по трансляции экипаж за отличную торпедную атаку («даже за две атаки», — добавил он), пожелал, как водится, новых успехов, поднялся в сопровождении Букреева на мостик, увидел, как красиво вокруг — голубоватый снег, серебристо-нежное сияние на полнеба, безветрие, тишина, — и внезапно спросил:

— А не надоело плавать, Букреев?

— Лет пять можно еще, товарищ командующий.

— Сколько вам?

— Тридцать восемь...

Вообще-то через месяц уже тридцать девять исполнится, но раз уж речь о возрасте зашла, о том, не надоело ли ему плавать, то лучше все-таки — тридцать восемь.

Не знал он только, чем объяснить вопрос командующего: то ли простым любопытством, то ли хорошим настроением, когда вдруг хочется поинтересоваться рядом стоящим человеком... А может, никак особенно и не надо было себе объяснять — хорошая погода, хорошо дышится наверху, а вчера и лодку чужую обнаружили, можно сказать, с рук на руки передали, да еще и на приз главкома удачно стрельнули, — отчего же и не спросить о чем-нибудь неслужебном, если уж на мостике рядом оказались, а вдалеке уже показались огни легковой машины, и через несколько минут они с командующим попрощаются... Отчего же и не спросить напоследок?

— Тридцать восемь? Не старый еще, — улыбнулся командующий. — В твои годы в космос летают.

К самому пирсу подкатила машина, из нее выскочил Мохов и побежал к лодке. Что-то он явно запоздал со встречей...

— Хорошая лодка сейчас на подходе, — сказал командующий, глядя на бегущего по пирсу начальника штаба. — Через год уже заплавает... Пошел бы? — Он обернулся к Букрееву.

«Все-таки, видимо, начальство никогда просто так не интересуется возрастом», — подумал Букреев.

— Пошел бы, товарищ командующий.

Он даже размечтался, как хорошо было бы перетянуть на новую лодку, о которой успел наслышаться, и своего механика, и штурмана, конечно, и, пожалуй, замполита можно — надежный мужик как будто, и Филькина взял бы — он уже, наверно, дважды перечитал «Капитальный ремонт», а так и не посадил его до сих пор на гауптвахту, того и гляди Мохов скоро поинтересуется, надо все-таки сажать, и не для Мохова, для самого Филькина надо, безобразие, конечно... А вообще так выходило, что всех, почти всех хотелось бы с собой на новую лодку забрать, но ведь это идиллия, такого не бывает...

— При одном условии пошел бы, товарищ командующий, — шутливо сказал Букреев. («А жаль, — подумал он, — что нельзя ставить никаких условий»).

— Еще не назначили, а уже условия ставишь, — добродушно проговорил командующий. — Какое же условие?

— Хотя бы двух-трех офицеров с собой забрать.

— И мичмана Бобрика, — рассмеялся командующий.

— И его, — серьезно подтвердил Букреев. — А квартиру ему пока так и не дали...

— А ты мною пригрози. Жесткие сроки поставь. Все вас учить надо... — проворчал командующий.

— Есть пригрозить, — улыбнулся Букреев.

Мохов уже поднялся на мостик, козырнул, извинился за опоздание — машина на морозе долго не заводилась — и поздравил с возвращением.

— Ты вон его поздравь, — сказал командующий, кивнув на Букреева.

Внизу, на пирсе, топтался в нерешительности сотрудник Марии Викторовны, утомительно вежливый и многословный человек. Этих двух качеств было вполне достаточно, чтобы Букреев сразу же невзлюбил его, но сейчас, оценив его деликатность, — не лез на лодку, пока не сошел командующий, — Букреев, проводив начальство до трапа и скомандовав «смирно», даже имя-отчество вспомнил:

— Проходите, Аркадий Васильевич. Чего мерзнуть?

Аркадий Васильевич не ожидал такого внимания от Букреева, расчувствовался, стал благодарить, доверительно пожаловался на свою начальницу, правда очень деликатно, как-то намеком, не больше; Букреев кивнул, молча согласился, что действительно нечего ей было так поздно гнать на лодку пожилого человека, сама могла прийти, если ей так уж необходимо было...

С недоумением Букреев почувствовал, что этого он бы и хотел сейчас: чтобы именно она пришла, именно она стояла перед ним и спрашивала — как Аркадий Васильевич в эту минуту — об их торпедной атаке. Только чтобы спросила она его не просто из вежливости, а потому, что ее действительно интересует это. Или пусть даже ни о чем не спрашивает... А он мог бы подождать ее, пока она на лодке возится. Если, конечно, не долго. Все равно ведь по дороге потом...

— Надолго? — спросил Букреев.

— Нет, нет, — успокоил Аркадий Васильевич:

«Тем более, — подумал Букреев. — Мог бы и подождать ее немного...»

— Только сниму показания наших приборов, — сказал Аркадий Васильевич.

— Это где?

— А в рубке акустиков.

— Там же не было никаких приборов, — удивился Букреев.

Аркадий Васильевич хитро засмеялся, меленько-меленько:

— Женское коварство, Юрий Дмитриевич. Уж если она что вбила себе в голову... Да я быстро, минут двадцать... — Аркадий Васильевич заспешил на лодку.

Вот через двадцать минут они бы с ней уже в городок шли, но она, выходит, сама этого не захотела.

А все-таки умудрилась какие-то приборы навязать его акустикам. И за этими приборами смотреть же надо было, отвлекаться, что-то регистрировать. И это, конечно, безобразие: он, командир, даже не был в известность поставлен. Взгреть бы Сартанию как следует! Так нет же — за атаку еще и поощрить придется... А она тоже хороша: вместо того чтобы партизанить за спиной у командира, могла бы и попросить, если уж так ей надо было свои приборы в акустической рубке ставить. Не зверь же он, в конце концов...

Аркадий Васильевич поднимался на лодку, и Букреев, глядя ему вслед, с неприязнью думал: «А ведь не любишь ты ее... Она-то хоть понимает это?»

Ему почему-то стало жалко Марию Викторовну, и не потому, что какой-то — уже точно несимпатичный ему теперь — Аркадий Васильевич невзлюбил ее, а вот какой же, наверно, она должна чувствовать себя здесь одинокой: днем — среди малознакомых ей людей, у которых все время о чем-то просить приходится, как об одолжении, будто ей это для себя надо, а приходит вечер — чаще всего так и сидит на лодке допоздна со своими приборами или в гостиничном номере. Тоже весело... А если еще и там, в лаборатории, с ней рядом были такие, как этот Аркадий Васильевич (ему сейчас казалось, что конечно же были, непременно были именно такие), то, значит, и на работе — тоже одна?

Уже допустив это, Букреев за это особенно и посочувствовал ей — что у себя на работе она была одинокой. Это, в его представлении, было как раз всего невыносимее, потому что уж где-где, но на своей лодке одиноким он никогда не ощущал себя, не мог просто даже и представить себе такое, и тем обиднее было за Марию Викторовну, которая этого не заслуживала.

Правда, у нее была семья, но как у Марии Викторовны с мужем сложилось — Букреев не знал. Раньше он как-то и не думал об этом, а в последние дни, незаметно для себя, старался уже избегать этих мыслей, потому что до тех пор, пока он не думал, можно было как бы и вообще не знать, что где-то есть у нее близкий ей человек, который имеет какие-то особенные права: может, например, о чем угодно спросить ее, подойти к ней, когда ему захочется, может обнять, даже и рассеянно обнять, то есть просто так, ничего не испытывая при этом, не замечая, что обнимает ее, а раз так — то и все может.