А еще Андрей Михайлович чувствовал и некоторую беспомощность, потому что, например, хотя бы чуть отодвинуться от Киры Петровны он тоже не мог: в конце концов, то, что он воспринимал как явную женскую уловку, могло быть на самом деле совсем не намеренным с ее стороны, — и хорошо бы он тогда выглядел!

От всего от этого Каретников говорил, может быть, порезче, чем собирался говорить.

— Ну, а выводы, — сказал он, — совсем уж микроскопические. Вот в первом же... — Каретников ткнул карандашом. — Где тут ваше понимание патогенеза? Как происходит метастазирование? По каким путям?

Кира Петровна наклонилась еще ближе, старательно вглядываясь в те строчки, на которые указывал Каретников.

— Ну... — кокетливо протянула она, — тогда... тогда можно написать, что... что из-за распространения по лимфатическому руслу все и происходит. Нет?

— Что именно? — спросил Каретников почти с неприязнью. — Происходит — что?

В ту же секунду он перестал ощущать ткань ее шуршащего халата у своей щеки и усмехнулся точности дозировки, с какой Кира Петровна допускала услаждаться собой: дескать, ты ко мне холодно — что ж, тогда и я тоже.

— Что метастазирование опухолевых клеток происходит из-за их распространения по лимфатическому руслу, — сказала Кира Петровна.

«Чурбан какой-то бесчувственный, — обиделась она и тут же мстительно подумала: — Может, ему вообще уже ничего не надо?»

— Н-да... — Каретников откинулся на спинку стула и, постукивая карандашом, стал обдумывать, как объяснить ей, что для диссертации необходим все же иной уровень мышления. — Видите ли, Кира Петровна... Вы сравниваете, скажем, собаку и лошадь. И все ваше утверждение сводится к тому, что и та, и другая имеют ноги. Или, в лучшем случае, что они — едят. Тоже ведь верно? Но возможен и другой вывод: и собака, и лошадь — животные. Это уже, если хотите, хоть какая-то концепция. Понимаете?

Она понимала. Несмотря на причиненную ей обиду, он все же нравился Кире Петровне и без всяких меркантильных соображений. Но так как были и меркантильные, ей уже совсем не трудно было даже сейчас смотреть на Андрея Михайловича с откровенным обожанием. И под этим ее взглядом Каретникову уже начало казаться, что он, наверное, излишне суров с ней, чересчур придирчив и что нужно быть снисходительнее.

— Давайте-ка вот что, — неожиданно мягко проговорил Каретников. — Я вам наговорю «рыбу», ну, приблизительный сюжетец, а вы записывайте. Если что непонятно будет — объясню. Идет?

— Ой, Андрей Михайлович, конечно! — просияла Кира Петровна, одарив его таким благодарным и нежным взглядом, каким смотрит женщина, которая вновь обрела уверенность, что она нравится.

В тот же миг Кира Петровна уже все-все простила ему: и то, как он изводил ее своей логикой, заставляя по нескольку раз переписывать каждую строчку, и то, как он всегда был вежливо-холоден с ней, ни разу — ну абсолютно ни разу! — не взглянув на нее так, как она любила, чтобы на нее смотрели, — и не только простила, но еще и себя укоряла в своей несправедливости к нему: мужчина он хоть куда! А то, что так вел себя с ней, — так ведь не мальчик все-таки, да и положение обязывает. И потом, он уже столько времени на нее потратил, что чем же и объяснишь это, как не его расположением? Даже совестно, сколько он возится... Хотя сам, конечно, виноват: за каких-нибудь две-три недели мог бы надиктовать ей почти всю диссертацию. А то, как до сих пор было, — это же сущее мучение! Сколько раз можно переписывать? Ни конца ни края. Так она вообще никогда не напишет.

— ...не только распространение, но и рост, развитие, — диктовал Каретников, расхаживая по кабинету. — Следовательно...

Он задумался, формулируя один из выводов, который вполне бы мог войти в его статью, но теперь, захваченный тем, как логично и доказательно все выстраивается, он с увлечением продолжил:

— Следовательно, лимфатические сосуды можно рассматривать не только как пути метастазирования, но и как среду... Успеваете?

Кира Петровна кивнула. Но это же только часть главы. А остальное? Опять варианты, бесконечные переписывания... Уж и так все, наверное, над ней посмеиваются... Нет, сам, конечно, виноват. Придется к Володе... Он-то как миленький согласится!

— ...как среду, в которой растет злокачественная опухоль. Лучше сказать: «...в пределах которой», — поправил себя Каретников.

Кира Петровна посматривала теперь на него даже с некоторой жалостью: не ему, а Сушенцову, значит, повезет. А он и не догадывается, как много потерял.

— Таким образом, — диктовал Каретников, — существуют не только макро-, но и микроскопические границы злокачественного роста. Определять лишь первые — уже недостаточно...

Пережидая, пока она допишет за ним фразу, Андрей Михайлович подошел к окну. Внизу, у табачного киоска, неподалеку от трамвайной остановки, целовалась какая-то парочка. И в том, как они это делали — спокойно, без какой-либо страсти, почти с ленцой, — было что-то отталкивающее.

10

Чтобы Вера вообще не написала ему — этого не могло быть, и Каретников стал заходить на почту чуть ли не каждый день.

Между ним и пожилой женщиной, что сидела в окошке «До востребования», очень скоро установились своего рода отношения молчаливой взаимной симпатии. Она не только сразу же узнавала его, но уже и фамилию помнила, и имя-отчество. Они приветливо здоровались — в большом городе это уж само по себе приятно, когда можешь поздороваться с чужим тебе человеком, — и очень старательно, медленнее, чем раньше, она перебирала письма в ящичке с его буквой, показывая теперь всем своим заинтересованным видом, как ей хочется помочь ему. С сочувствием глядя на него, она отрицательно качала головой, а Каретников с подчеркнутой признательностью благодарил, как будто само желание этой женщины помочь было для него не менее приятно и важно, чем то письмо, за которым он уже столько дней заходил.

Но ему и в самом деле ничего для себя не нужно было в этом письме, ничего важного оно вообще не могло содержать. Просто задевало, что ему, похоже, и не думают написать. Какой же тогда был смысл в том, что Вера сама просила зайти за ее письмом? Зачем-то, выходит, ей это нужно было?!

Окунувшись по приезде из санатория в многочисленные свои дела и обязанности, Каретников и раньше вспоминал Веру, но лишь в тех случаях, когда мать, а особенно жена не понимали его или он их не понимал. При этом Андрею Михайловичу не столько сама Вера вспоминалась, сколько тогдашнее свое ощущение, что ведь бывает же, когда и тебя с полуслова понимают, и ты понимаешь другого. Теперь же, заходя на почту почти ежедневно — это было ему по дороге, — он стал думать о Вере не в связи с кем-то или чем-то другим, а просто о Вере, обнаружив, что его все-таки до сих пор что-то трогало в ней.

Чаще всего вспоминалось ее лицо, когда они прощались, ее тоска в глазах, потерянная, вздрагивающая улыбка, — искреннее, как ему и сейчас казалось, неподдельное чувство. Да и ради чего ей было притворяться?

Вспоминал, как ему хотелось, чтобы побыстрее тронулся автобус, потому что, глядя на нее, он чувствовал, как поднимается в нем ощущение какой-то вины, хотя ни в чем как будто он не был виноват перед ней, да она ни в чем и не упрекала его. Если тут вообще была чья-то вина, то разве самой этой жизни, той ее несообразности, что людям, которым так хорошо было ежедневно встречаться и разговаривать, просто разговаривать, и которые с одного лишь взгляда понимали друг друга, — отчего-то именно этим людям неизбежно приходится расставаться, чтобы каждому из них вернуться к другому человеку — мужу или жене, — который и вполовину, и в десятую долю не понимает тебя так и которого ты тоже не понимаешь.

Теперь, на расстоянии, его уже озадачивало, что он обычно, если отношения с женщиной подходили к концу, расставался с ней просто, испытывал даже облегчение, а тогда, в автобусе, не было этого облегчения, — сейчас он это точно знал.

Самым же странным было то, что особенно часто он вспоминал о ней не в обезличенные, проходные свои дни, а когда ему бывало плохо или, наоборот, очень хорошо, будто только она одна и могла по-настоящему понять и его плохое, и радостное.