— Как ране у нас, точь-в-точь, — вставил докучливый дед Харитон и стал рассказывать, не заботясь, слушают его или нет: — Эвось у нас было году в одиннадцатом… На покрова пришел к нам а избу сосед — здоровый мужик, медведь силой. Мы вечерять сели. Ну, перекрестился у порога, прошел в передний угол, сел на лавку. Тятя его к столу приглашает; отведай, дескать, шей за компанию, — отказался. Достал кисет, свернул здоро-ву-у-щую козью ножку, запалил ее, сделал две-три затяжки и говорит: — «А ведь у тебя, соседушка, изба горит. Сейчас, поди, другой скат крыши зачинается». Тятя, выскочил, как угорелый. «Подожгли! — кричит. — За что напасть такая?» — «Верно, — отвечает мужик, — подожгли. И нечего греха таить: сам я поджег. Чтоб помнил ты, сват, чертов брат, как чужие сенокосные деляны косить!.. А сразу, — говорит, — как вошел, потому не мог сказать, что волнение в руках имел, без цигарки не упредил бы!» Ведь вот стерва какая, а не мужик. Сцепились тут они с тятей намертво. Пока дрались да разнимали их, изба-то наполовину и сгорела… Поди, и у них так же, в Европе энтой: кто волчьи зубы кажет, а кто лисий хвост…

Когда утих смех. Гордей, еле сдерживая улыбку, радостно сияя глазами, сказал:

— Слов нет, техника у них сильная. Есть даже машинка сапоги стягивать. Но мы как-нибудь сапоги сами снимем, нам бы только разных машин на поле побольше. А советский человек от ихнего далеко ушел. Он_; почитай, к самой вершине подходит, а тот еще у подножья топчется…

Гордей Ильич стоял за столом, по-солдатски прямой и суровый, простой человек, прошедший три большие войны, отдавший последней войне двух сыновей, и люди с уважением и любовью глядели на его открытое грубоватое лицо, и каждое его слово глубоко западало им в душу, потому что все сидевшие за столом знали вес и цену его словам.

И когда прокатился над стадом перезвон стаканов и рюмок и шумной листвой отшелестел говор, Гордей Ильич приложил к усам ржаную пахучую корочку.

— Есть люди, как береста, — торжественно начал он, и глаза его блеснули, будто омытые чистой слезой, — к ним только спячку поднеси — и полыхнут, озарят все кругом, потрещат и погаснут. Такие только на разжогу годятся. А нам надо гореть длительно, упорно, чтобы от нашего тепла всему миру тепло стало. Своей победой мы миру глаза открыли: кто мы есть такие, советские люди…

— А читал в газетке, Гордей Ильич, как в прошлом году атомную бомбу на корабли сбрасывали американцы? — спросил Терентий. — Это, что ж, они к новой войне подкоп ведут? Или им мало крови, что мы пролили?..

К басовитому голосу Терентия присоединилась еще несколько глухих, но напористых голосов:

— Не для добра они эту пробу делают…

— Это всегда так: сначала на железе, потом на живом человеке.

— Раздувают кадило две акулы заморские!

— Это они, сват, оттого, что войны у себя не видели.

— Пугало доброе заимели!

— Как иная собака: лает, потому что сама боится.

Когда стихли полные сдержанного гнева голоса, Гордей положил на стол крепко сжатый квадратный кулак и, глядя в глубину избы, тихо и раздельно произнес:

— Никакие атомные пугала им не помогут. Они еще плохо знают, что такое Советская Россия, — и, подумав, добавил: — Мы, может, в настоящую силу и не разворачивались еще…

Гордей передохнул, допил остывший чай. В чуткой тишине избы далекими колокольчиками позванивали медали.

— Вот теперь за новую пятилетку мы взялись… По всему видать, эта пятилетка особая… Не просто план: дали и выполняй. Надо в это дело всю душу вкладывать. Так нужно работать, чтоб сегодня, скажем, мы должны быть в десять раз сильнее, чем вчера. А завтра в десять раз сильнее, чем сегодня. Вот как!

Он говорил о пятилетнем плане своего колхоза по-хозяйски обстоятельно и деловито, как будто уже шел с этими, жадно слушавшими его людьми по дорожкам огромного, раскинувшегося на склоне фруктового сада; проходил, окруженный шумной толпой гостей, вновь выстроенной улицей села — с двумя рядами розовых кирпичных домов под крашеными железными крышами, открывал на кухне кран водопровода, и в белую раковину била шумная, упругая струя воды: после осмотра нового радиоузла он отправился с гостями в поле, и там перед удивленными людьми, вскидывая вековую залежь, проходили первые электротракторы.

— Все это мы должны начать строить уже в этом году! Насчет оборудования для радиоузла я договорился в Москве и насчет труб, — неожиданно заявил Гордей Ильич и обвел всех победным взглядом. — Дело за нашим кошельком. Как, осилим, Кузьма Данилыч?

— На такое дело ничего не жалко, — ответил Краснопёров, — что-нибудь продадим, да вытянем!

Ваня Яркин слушал Гордея, впившись в него глазами. Волны жарких, щекочущих мурашек окатывали его, он следил за сильной смуглой рукой Гордея: она то становилась ребром ладони на клеенку стола, то как бы распахивала двери, то сжималась в тутой, как узел, кулак, да так, что белели суставы. А оборачиваясь, Ваня видел порозовевшее Кланино лицо, и сердце его таяло от восторга, как воск.

— Он теперь все устроит, слышь? — не выдержав, наконец, зашептал он Клане.

— О чем ты?

— Я вчера бумажку с Алтайского тракторного получил. Хотят меня с инженером-конструктором свести.

— Это насчет плуга?

— Ну да… Гордей Ильич теперь делу ход даст. Отпустит, если надо, и учиться…

Кланя закусила нижнюю губу и с минуту молчала, сосредоточенно думая, потом наклонилась, обдавая теплым дыханием ухо Яркина, и так уже горячее, как после свирепого мороза.

— А ты не знаешь, там поблизости нету медицинского техникума?

— А что? — весь замирая от волнения, спросил Яркин и засиял, пораженный своей догадкой. — Я узнаю… слышь?

И оба, довольные сговором, улыбнулись друг другу.

«Эх, жалко Аграфены нету! — с тревогой поглядывая то на Гордея, то на дверь, думал Терентий. — Она бы сейчас порадовалась, отвела душеньку».

Он тронул за плечо Иринку, и девушка недоуменно посмотрела, будто сию минуту очнулась от глубокого сладкого сна: глаза ее еще сонно мутнели от хмельной, кружившей голову радости.

— Где Аграфена?

Иринка скорее поняла по движению губ, нежели услышала, о чем он спрашивает, и лицо ее мгновенно стало озабоченным и беспокойным.

— Я сейчас! — Стараясь не шуметь, она выбралась из-за стола и выбежала в прохладную темень сеней.

Ровный голос отца звучал за дверью, как из репродуктора.

Свет из окон отодвинул печь в глубь двора; за сараем, в плотной черноте, глухо роптали тополя.

Когда стукнула калитка, от окна метнулась косматая тень.

— Кто это? — негромко окликнула Иринка.

— Про Варвару узнать. — Силантий приподнялся с лавочки, заслоняя ладонью крохотный огонек цигарки.

— Тут она… — Иринка была сегодня так счастлива, и ей хотелось избытком своей радости одарить всех. — Чего вы ждете? Идите в избу…

Она слегка подтолкнула его во двор и захлопнула за собой калитку.

Силантий стоял, ослепленный светом из бокового окна, потом пригладил руками волосы, сунул руку а карман — так он чувствовал себя как-то увереннее — и, приминая шаткие ступеньки крыльца, поднялся в темные сени. Здесь он передохнул — как колотилось сердце, будто кто стучал изнутри кулаком! — рванул на себя дверь.

В гомоне и шуме, которые властвовали в избе после рассказа Гордея, Силантия заметили не сразу, и это дало ему возможность побороть первую, вяжущую робость.

Жудов помедлил, как бы ожидая приглашения, потом сказал глухо, как в бочку:

— Здорово живете, хлеб-соль…

Он не понял, ответили ему или нет: по избе пронесся легкий шум, будто все разом сказали про себя: «Угу».

Григорий отыскал глазами мать и кивнул ей. Рядом с Жудовым выросла высокая седоволосая старуха.

— Проходи, угощайся, — сказала она, и хотя она произнесла эти слова учтиво и тихо, на светлом лице ее не было той приветной улыбки, которой встречала она его прежде.

За столом потеснились, дали Силантию место, а неловкость, которую он внес своим приходом, быстро замяли, и через минуту, казалось, все забыли о нем.