Более шестнадцати пудов взрывчатки — в руках боевиков! Да этого хватит, чтобы растрясти всю Уфу!
И начальствующая Уфа затрепетала…
Глава двадцать пятая
В мастерской у Густомесова повеселело: весной из заграничной школы бомбистов вернулись посланцы уральской боевой организации Иван Мызгин и Петр Артамонов. Поработав несколько дней вместе, проводили в Златоуст Артамонова. Вместо него совет дружины направил Владимира Алексеева, Тимофея Шаширина и еще двух ребят — Ивана Павлова и Василия Мясникова.
Такое неожиданное увеличение штата бомбистов потребовало значительной перестройки всей работы мастерской. Тем более, что Алексеев лишь недавно вернулся в Уфу и разыскивался полицией, а Шаширин только что вышел из тюрьмы, и теперь за ним могли присматривать филеры.
Работать стали по ночам: приходили поздно вечером и уходили до рассвета. Бессменный страж мастерской Петр Подоксенов теперь безотлучно находился дома. Товарищи запретили ему выходить в город, сами приносили еду и воду и лишь изредка отпускали на час-другой отдышаться от ядовитых испарений да разве еще в баню. О местонахождении мастерской по-прежнему знали лишь члены совета дружины и сами бомбисты.
С наступлением лета и получением большой партии взрывчатки изготовление бомб резко возросло. Чтобы не хранить их здесь же, среди корзин с динамитом и пакетов с гремучей ртутью, на медовом заводе Алексеевых соорудили надежный подземный тайник. Отсюда с великой осторожностью бомбы развозились по всему Уралу.
Теперь Густомесов опять квартировал у Алексеевых. Отоспавшись после бессонной ночи, читал принесенные Соней книги, слушал рассказы Алексеева о Таммерфорской конференции и других интересных поездках, чертил схемы новых адских машин и мечтал о технологическом институте.
Как-то, увидев у Алексеевых Люду Емельянову, не удержался, спросил:
— Эта генеральская дочка только подруга Сони или твоя тоже? Извини, что я, кажется, вмешиваюсь в твои личные дела, но в нашем положении лучше знать друг о друге все.
Владимир доверительно улыбнулся.
— Наша, тезка, наша! Ну, значит, и моя тоже. Люда — отличная девушка, иного парня стоит, честное слово.
— С каких это пор генералы стали готовить кадры для революции? — недоверчиво покосился Густомесов.
— Кадры, говоришь?.. Да давненько уже. Наш генерал — не первый.
— Я серьезно, Володя…
— И я тоже…
И Алексеев рассказал, что вот уже больше года Людмила Емельянова — тайный член организации, выполняет очень серьезные поручения. Когда прошлым летом готовилась экспроприация поезда в Деме, штабом операции служила их, Емельяновых, дача. Лошади с повозками, участвовавшие в деле, были генеральскими. Деньги, взятые в почтовом вагоне, после экса хранились на генеральской же даче, зарытые под стогом сена. Потом Люда помогла переправить их в Уфу и развозила по назначению — в Питер, Киев и другие места.
— Говорю это только тебе, — предупредил Алексеев, — потому что знаю: от тебя никуда не уйдет.
— Интересно, — покачал головой Густомесов, — очень интересно… А этот генерал Емельянов не смог бы устроить дело Литвинцева? Ну, поговорить, с кем надо… подкупить, наконец?
— За Петра не беспокойся, скоро выпустят, — уверенно ответил Алексеев.
— Когда? Что-то не похоже.
— Других же выпустили!
— Вот это как раз и тревожит. Других освободили, а его держат. Нельзя ли что-то предпринять?
— Поговорю в совете.
— А с Мишей Кадомцевым как?
Алексеев виновато отвел глаза.
— С Мишей, брат, худо: дело передается в суд, а он у нас скорострельный…
— А помочь нельзя?
— Что можно было сделать, сделали. На большее Иван разрешения не дает.
— Где он сейчас?
— Где-то на Урале.
— А Эразм?
— Пока здесь.
— То-то опять работа у нас пошла!
Весной 1907 года во многих уральских организациях начал ощущаться острый паспортный голод. Совет решил добыть паспорта в Уфе, поручив это дело группе молодых боевиков. Те с усердием взялись выслеживать паспортиста, ходившего за чистыми бланками из полицейского управления в Уфимское казначейство. Ждали случая, когда тот окажется без сопровождающих, чтобы сделать дело с полной гарантией и без шума. Долго следили, а когда уже решились, то оказалось, что полицейские шпики выслеживают их самих. Пришлось срочно рассыпаться и начинать все сначала. На этот раз уже не в Уфе.
Теперь группу возглавил Александр Калинин. Раздобыл где-то пару отличных коней, пролетку — и в волостное село Дмитриевку. В пролетке — мнимое начальство: все в форме, при оружии, не подступись!
Подкатила пролетка к волостному правлению, вошли боевики в помещение и сразу — к писарю: «Ревизия!» Писарь оказался под мухой, выложил все, что требовали, а когда перед глазами закачался вороненый ствол калининского револьвера, и вовсе сник.
Так организация получила довольно большое количество вполне надежных документов, которые выручат потом не одного революционера…
Густомесов слушал рассказы товарищей и в душе завидовал им. Это тебе не пикриновую кислоту плавить, не македонки лепить, думал он, явно недооценивая своей тихой, невидной работы.
С приходом лета боевая работа уральцев опять оживилась, но того большого революционного подъема, которого все они так ждали, что-то не чувствовалось. В начале июня пришло известие о разгоне второй Государственной думы и аресте депутатов социал-демократической фракции. Но и это не вызвало ожидаемого взрыва. Почему?
Ища ответ на этот свой вопрос, Густомесов обратился к газетам, само собой, нелегальным. Из них он узнал, что в Уфе
«для подготовки рабочих к могущему быть выступлению решено было начать устную и письменную агитацию. Решено было устраивать массовки и митинги. Но первая массовка железнодорожных рабочих подверглась зверскому расстрелу стражниками без предупреждения».
Из Миньяра сообщили:
«Факт разгона думы и издание нового закона (о выборах) встречены рабочими как акт насилия самодержавного правительства над народом. На массовых собраниях преобладает мнение о необходимости самых решительных действий со стороны народа. Организации приходится удерживать рабочих от открытых выступлений».
Из Катав-Ивановска:
«По поводу разгона думы были массовые рабочие собрания. Настроение рабочих боевое. Решили временно воздержаться от открытых выступлений до получения сведений из Центров…»
Все взоры уральцев в эти дни были направлены к центру, но тот молчал. Революция шла явно на убыль, и июньские события в столице означали не что иное, как ее поражение.
Революция завершилась победой самодержавного правительства, но ни чувства, ни разум мириться с этим не хотели. Особенно у тех, кто еще не растратил своих духовных и физических сил, кто держал в руках оружие и готов был сражаться. На Урале таких было немало.
Густомесов и его друзья трудились в эти дни с каким-то новым подъемом и упорством, словно смертельно опасной работой хотели заглушить в себе свои сомнения и разочарования. И бомбы шли из мастерской небывалым потоком, причем зачастую даже минуя склад Алексеева и направляясь непосредственно к тем, кто по-прежнему жаждал борьбы. Вот с большой партией бомб уехал в Самару Мызгин. В Златоуст, Екатеринбург и Пермь отправились другие В Пермь же, к тамошным эсерам, на переговоры о совместном эксе крупной партии динамита направился посланец уфимских большевиков. (Пройдет какое-то время, и двадцать семь пудов взрывчатки окажутся в руках не сложивших оружия борцов…)
В один из этих дней, укрывшись в саду Алексеевых, боевики-бомбисты, как обычно, обсуждали свои дела. Вдруг прибегает Соня:
— Мальчики, что вы тут сидите — наших арестовали!
Все разом вскочили, готовые бежать, стрелять, отбивать своих.
— Где? Кто арестован? За что?
— Эразма Кадомцева и Сережу Ключникова взяли. Люда Емельянова прибежала сказать…