— Ну и сказал же, Литвинцев! Какой я тебе генерал!

— Красный генерал, Иван. Если больше нравится уставное обращение, — тысяцкий, главком боевых отрядов Урала. И только поэтому я буду голосовать против назначения тебя командиром группы в Вятку. С удовольствием соглашусь с кандидатурами Гузакова, Новоселова, Горелова, Алексеева, Калинина или кого другого, но против твоей — возражаю самым категорическим образом. Согласись, это не разумно. И ничем не оправдано. Не хочу накликать беды, но в случае неудачи мы потеряем не только Ивана Кадомцева, и ты это хорошо знаешь. Да и те, кто ведет сейчас следствие по делу твоего брата Михаила, тебе только спасибо скажут: вместе с твоей судьбой решится и его судьба.

— Не надо о Мише, Литвинцев, прошу тебя…

— А я с Литвинцевым согласен, Иван, — поднялся Гузаков. — И в самом деле, почему тебе ехать самому? Назначь меня — расшибусь, а доверие оправдаю. Или Литвинцева!

— Видите ли, друзья, — вмешался Горелов, — уфимские боевики уже привыкли к Ивану и пойдут за ним в огонь и в воду. Если будет командовать он, успех дела обеспечен. Так было на Воронках, так было в Деме, так будет и там.

— Совершенно не согласен с такой постановкой вопроса, — запротестовал Литвинцев. — Что значит привыкли? И почему боевик не должен так же безоговорочно верить любому своему командиру? Рассуждая так, мы никогда не создадим настоящей революционной армии!

— В революционной армии командиров будут выбирать, Петро…

— В отделениях, взводах, ротах, даже батальонах — да. Но не в армиях, Горелов. Об этих постах должно будет позаботиться само правительство, если оно захочет иметь стоящую армию. Здесь же вы генерала избираете унтер-офицером, тысяцкого — десятским!

— Но если так решат сами боевики?

— Не советую идти на поводу даже у боевиков. А вот воспитывать и объяснять кое-что — надо, Кроме того, такие дела решаются в комитете партии. Я уверен, что в этом случае комитет воспользуется своим правом на вето.

— Хорошо, перенесем этот вопрос в комитет…

Расстались они прохладно, еще не остыв от спора. Идти было далеко, но Литвинцев не торопился: хотелось подольше побыть одному, спокойно обдумать все, что было пережито за сегодняшний день. Неожиданная стычка на совете тяжелым камнем легла на душу. Он любил этих людей, преклонялся перед их мужеством, но разве же он не прав? Был бы рядом Назар, он бы его понял. Со временем поймут и товарищи, но кто скажет, сколько его отпущено им, этого времени? Успеют ли встретиться вновь и по-дружески пожать друг другу руки?..

Согревшись ходьбой, Петр отложил воротник пальто, огляделся и неожиданно обнаружил себя на тихой полутемной улице, перед домом, в котором жила товарищ Варя. Было уже поздно, но одно окно в доме еще светилось. Значит, не спит. Наверно, проверяет тетрадки своих учеников. Или готовится к завтрашним урокам. Или штудирует что-нибудь архиважное из новинок партийной литературы.

Ему представилась чистая ухоженная комната, в которой он когда-то побывал, маленькая темноволосая женщина, склонившаяся над книгой, теплый свет неяркой настольной лампы, нежно золотящий ее легкие быстрые руки…

Его неудержимо потянуло на этот свет, в это тепло, в эту тишину. Он бы, пожалуй, даже постучался, но тут неподалеку появился ночной полицейский патруль, и от недавнего светлого очарования не осталось ровно ничего.

Сжав в кармане рукоятку револьвера, он бросил последний взгляд на окно и зашагал прочь. Навстречу патрулю.

Глава шестнадцатая

Дом, в котором жил Новоселов, был взят под наблюдение, обыскан с подвала до чердака, но никакого намека на деньги или оружие не явил. Ничего не дал также осмотр соседних домов. Не сыскался и виновник всего этого полицейского переполоха предполагаемый руководитель боевой дружины токарь Федор Новоселов, что, впрочем, и не удивительно: он давно перешел на нелегальное положение и сменил квартиру…

Ротмистр Леонтьев задыхался под грузом сыпавшихся на него дел. В тюрьме продолжались допросы симцев. Многих из них, не имевших никакого отношения к восстанию, пришлось в конце концов освободить. Вышли на свободу и некоторые из уфимцев, арестованные по подозрению в принадлежности к боевой организации большевиков. Улики остальных были не настолько убедительны, чтобы требовать каторги, но цель была именно такой, и дознание продолжалось, не принося, однако, сколько-нибудь серьезных результатов.

После рождественских праздников вернулся в Уфу князь Вячеслав Александрович Кугушев. Узнав, что в его отсутствие в снимаемой им квартире полиция произвела обыск, тут же явился с протестом. Пошумел, покричал, погрозился жалобами господину министру и побежал к полицмейстеру Бухартовскому — тоже протестовать и грозиться. После полицмейстера его видели у губернатора Ключарева. Неизвестно, как протекал их разговор с начальником губернии, однако сразу же после этого визита полковник Яковлев запросил все бумаги о Кугушеве и прозрачно намекнул, что-де есть высокое пожелание хорошенько присмотреться к сему «неприкосновенному» господину.

Чтобы выведать побольше, Леонтьев прикинулся простачком и сделал удивленные глаза.

— Старые грехи князя кому-то покоя не дают? Ну, что ни бывает в молодости! Тем более, когда ты знатен и богат Сейчас Кугушев — член Государственного Совета, высшего законодательного органа при государе-императоре. А то, что фрондирует, заигрывает с либералами, так, может, такому вельможе без подобных чудачеств и нельзя?

Полковник кисло поморщился и перестал играть в намеки и недомолвки.

— Старые грехи, ротмистр, это не совсем то же, что и, скажем, старые, позабытые увлечения. В политике старые грехи могут порой означать нечто совсем противоположное, как, например, старые и стойкие убеждения.

— Но манифест государя-императора и амнистия…

— Амнистия предлагает преступнику исправиться, раскаяться, но механически не исправляет его. А посему надо иметь голову на плечах, Иван Алексеевич! Раз вам указано «присмотреться», стало быть есть причина, присматривайтесь.

— На какой предмет?

— А этого, друг мой, я и сам не знаю. Приставьте к нему толкового филера и обо всем замеченном докладывайте мне, ясно?

— Письменного указания дать не соизволите?

— Соизволю, когда найду необходимым… Идите и выполняйте, ротмистр!

Через несколько дней филер доложил, что князь Кугушев с другими известными в городе лицами провел большое предвыборное собрание избирателей. Ничего предосудительного в самом этом факте, конечно, не было: приближались выборы в Государственную думу и проводить такие собрания вполне разрешалось законом. Но когда стало известно о характере произнесенных там речей, ротмистр задумался. Прежде чем идти к полковнику, которого Леонтьев давно и стойко не любил, он решил посоветоваться с полицмейстером. Бухартовский был в курсе всех пожеланий на этот счет и тут же предложил свой план.

— На очередное такое собрание я посылаю своего помощника, который в штатском платье вместе с толпой проникает в зал и прослушивает всех ораторов лично. Если информация вашего филера подтвердится, составим протокол, которому тут же дадим ход.

— Но ведь Кугушев — лицо неприкосновенное, — напомнил ротмистр.

— А мы его и не коснемся! Мы просто поставим кое-кого в известность о его политической деятельности в Уфе, а уж там решат без нас, терпеть ли этого князя дальше.

— Думаете, изгонят из Государственного Совета?

— Не хочу предугадывать, хочу лишь надеяться. Приструним князя — с другими легче станет, вот о чем моя забота.

— А по-моему, по нему опять его Вытегра плачет!

— А что, я не против! — рассмеялся Бухартовский и вызвал своего помощника.

На следующий день опять состоялось предвыборное собрание. Но теперь Леонтьев уже точно знал, что там делалось, кто и что говорил. Протокол, составленный в полицейском управлении, подробно излагал речь каждого оратора, которые, точно сговорившись, в один голос ругали «военно-полевое» министерство Столыпина, призывали выдвигать в думу только людей из левых партий, требовали от новой думы действий смелых и решительных — «вплоть до применения силы».