Такое амбициозное начало меня глубоко возмутило. Я попросил объяснить, что такое кретинизм, и назвать симптомы этого недуга.

Он поглядел на меня, словно на чудака, и, расстелив на столе Антипины сводки и записи, с раздражением ответил:

— Так вот же эти симптомы! Вполне красноречивые свидетельства. Настроение солдат — в диапазоне от альфы до омеги.

Он продемонстрировал этот «диапазон», прочитав из тетради две характерные, по его разумению, записи. В одной, сформулированной в виде вопроса, выражалось искреннее недоумение: «Почему отбирают книжки? Читал «Записки охотника» — отобрали. Что за порядки пошли? Порядок или самодурство?» Вторая запись воспроизводила ходившую в первом дивизионе частушку о Чалом и Стекляшкиной:

— Ну и что же? — спросил я. — Эти сводки я читаю ежедневно и не вижу в них ничего тревожного. Настроения здоровые.

Он смерил меня в рост и в ширину, неторопливо кашлянул.

— Моторист сорок третьей у вас женился. Слышали?

— Женился.

— Десять дней назад женился, а теперь разводится. Это что по-вашему?

— Приклонский не разводится. Он женился всерьез. А на другую точку перешел затем, чтобы не отвлекать себя и жену от службы.

— Вы его защищаете?

— Считаю, поступил благоразумно.

Лицо инструктора не дрогнуло. Он вышел из-за стола, сунул правую руку за борт шинели и заявил спокойно:

— Я впервые вижу такого политически близорукого работника. В полку черт знает что творится, а вы даже не различаете, что хорошо, что плохо, что правильно, что ненормально. Суть кретинизма до сих пор не поняли!

Я продолжал сидеть. Спокойно и холодно ответил:

— Не зная истинного положения, не следует браться за обобщения. Тем более так решительно. Чего вы испугались? Чуждых умонастроений? У нас их нет. Морального разложения? Пока не отмечено. Вы слишком торопитесь с выводами.

— Вы удивляете меня, лейтенант.

— Как вам угодно, товарищ инструктор.

— Я вынужден передать наш разговор начальнику политотдела.

— По-моему, вы обязаны это сделать.

— Я так и сделаю.

— Всего вам доброго.

Так закончилась эта нелепая встреча. Кто напустил его на меня? Позже я узнал: активно старался Антипа. Но в тот злополучный момент, хоть убей, не мог догадаться, кому надо было ответчиком за полк выставлять меня. И зачем я сам, по доброму желанию, взял на себя столь благородную миссию. Я ходил и бормотал себе: проклятая диалектика! Если бы знать все ключи к ее противоречиям, было бы, наверно, спокойнее и проще. Но тогда — интересно ли было бы? Разве интересно получать разжеванную истину с фарфорового блюдечка? Пусть уж лучше синяки и шишки, но истину следует добывать самому. Конечно, можно было поступить поосторожнее — не дразнить инструктора. Но это означало бы поступиться совестью. Жить с мещанской осторожностью — морально непорядочно. Посмотрим, чем обернется дело.

Вечером, за ужином, почему-то пряча от меня глаза, Клоков нерешительно спросил:

— Ну что там инструктор… что он обнаружил?

— Нашел эпидемию. Повальное заболевание «блокадным кретинизмом».

— Факт остается фактом. Печально, но так, — с подчеркнуто горестным сожалением тут же согласился Антипа.

— Дубравин, знаете вы звезды? Какие знаете? — спросила Виктория, глядя в ночное бездонное небо.

Мы возвращались из Средней Рогатки. Морозило. Впереди маячил силуэт недостроенного здания Дворца Советов. Кругом было тихо, пустынно. Мы провели комсомольское собрание, я сделал доклад. Виктория выступила, и теперь я думал, не повторить ли нам такой же разговор во всех подразделениях полка.

— Какие же звезды вы знаете, Дубравин? Полярную не называйте. Ее безошибочно покажет моя семидесятилетняя бабушка.

Я назвал ей Сириус и Вегу — самые яркие звезды на небе.

— Только всего? Из миллиарда звезд вы знаете лишь две? Ну покажите эти.

Я наугад показал две мерцавшие точки — синюю и белую.

— К Сириусу движется Солнце, вместе с ним подвигаемся и мы.

— Правда?

Затем она сказала:

— Вы были в Кавголове? Я была там позапрошлым летом, пионервожатой. И знаете, чего испугалась? Был вечер, носились лохматые облака, между ними ныряла багровая луна. Я была одна, смотрела на вершину холма — там стояло дерево — и думала. Потом облака исчезли, высыпали звезды, и дерево стало далеким-далеким, будто неземным. Я вспомнила: «Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне — дна». Вспомнила и испугалась: «Боже мой, хаос! Необъятный хаос. И никто ведь не знает, что там происходит и куда простираются эти холодные дали. Все куда-то движется, несется… Что же такое человек? Песчинка в этом хаосе. Совершенно ничтожный комочек тепла и хрупкой загадочной жизни. Неужели так уж и нет нигде больше такой вот Земли и такого маленького-маленького человека?» Меня бросило в дрожь, и я ушла к ребятам. А сегодня… сегодня совсем другое ощущение. Словно весь мир у меня на ладони, и я полновластная его хозяйка. Хочу — раздарю по звездочке, хочу — поберегу до конца войны. Скажете, повзрослела? Нет, что-нибудь иное. Человек не так уж беспомощен, правда? После войны начнется другая, очень красивая жизнь… Давайте по-своему назовем вон ту, глазастую, что над Дворцом Советов. Ну, предлагайте. Считаю до трех. Раз… два…

Я немного подумал и сказал:

— Эллирия.

— Чудесно! Как вы нашли такое красивое слово? Имя какой-нибудь богини?

— Не помню.

— А вон ту, зеленую? — Она показала в сторону Автова.

— Эту назовите вы.

— Хорошо. Минуточку. Эль… Уль… Алькавадор. Нравится?

Справа, в глубоком снегу — зданий здесь не было, мы находились за городом, — хрустнул некрупный снаряд. Минуту спустя разорвался второй — влево от шоссе. Третий скользнул вдоль дороги метрах в пятидесяти.

— Укроемся в Дворце? — спросила Виктория.

Мы поспешили к Дворцу, миновали колонны портика, вошли в вестибюль. Здесь завывал неприкаянный ветер, было темно, неуютно и неприятно холодно — холоднее, чем на улице. В стенах и в потолке зияли разнокалиберные дыры: за год на дворец упали десятки снарядов, падали, кажется, и бомбы. Где-то под карнизом блестел уголок бархатного серого неба — там, словно в объективе подзорной трубы, вздрагивала бледная звездочка.

В потемках Виктория взяла мою руку, подняла в сторону этой звезды и шепотом сказала:

— Назовите эту.

Я — тоже почему-то шепотом — немедленно ответил:

— Виктория.

— Честное слово?

Она сжала мою руку и что-то сказала еще, но я не расслышал: вверху, точно над нами, грохнул со скрежетом снаряд. Не отдавая себе отчета, я обхватил Викторию за талию и бросился с ней в сторону. Ее холодная щека на миг прикоснулась к моей, я ощутил дыхание девушки.

Только мы успели отойти, рухнул потолок. Мелкая жесткая пыль посыпалась на плечи. В темноте я наступил на камень, потерял равновесие и, увлекая Викторию, мягко приземлился. Падая, она прижалась ко мне и негромко вскрикнула. Треснуло еще — видимо, в колоннах портика. Я прикрыл Викторию грудью, и в этот момент наши губы встретились. В робкой, пугливой тишине, наступившей за разрывом и шорохом осколков, мы поцеловались.

С минуту лежали неподвижно. Затем она толкнула меня и встала на колени.

— Вы живы, Дубравин?

Я сел с нею рядом.

— Уйдем отсюда. Немедленно. Я не хочу оставаться здесь.

Мы поднялись, молча отряхнулись от пыли, молча вышли.

Снаряд, ударивший в портик, в капитель колонны, был последним. Обстрел прекратился. По-прежнему пощипывал мороз, синели озябшие звезды. Но теперь они — для меня, по крайней мере, — не представляли никакого интереса. Я не мог понять, что произошло и почему язык вдруг отказал мне в службе. Молчала и Виктория.