Я попал с большой группой приехавших и моим другом Иваном Сакунком на завод Круппа. Приехавший автобус доставил нас на место назначения. Нашим глазам предстал барак, окруженный колючей проволокой с двумя вышками по углам. Всех завели в зону, ознакомили с помещением, в котором оказалась большая комната, посреди которой были построены трехэтажные нары. На нарах лежали тюфяки со стружками — постели для нас.

В соседнем меньшем помещении была контора. Туалеты были в отдельном меньшем здании. Все было новым. Мы оказались первыми жителями этого барака, воздвигнутого, очевидно, для военнопленных. Зачем понадобилось немецкому правительству завозить тысячи гражданских рабочих, в то время как миллионы военнопленных умирали с голода, не получая ни работы, ни хлеба насущного, я и сегодня понять не могу. Здравый смысл отказывается понимать эти «гениальные» соображения верховной власти немецкого рейха. Разве только то объяснение, что от великого до смешного — один шаг. Тогда понятно. Вот сейчас, вспоминая эти события, невольно думаешь о том, что все советские люди, особенно колхозные крестьяне, ненавидели сталинские кровавые опыты: насильственную коллективизацию, раскулачивание, чистки, репрессии, «великие стройки», голодоморы и «неусыпную заботу» головорезов-коммунистов о «благе народа». Все пленные — и военные, и гражданские — были воодушевлены (ничуть не преувеличиваю) поражением советской власти, успевшей уже за годы своего правления пролить море крови, слез и горя. Все это было сделано с таким цинизмом, извращением всех человеческих духовных ценностей, так, что почти все были готовы без всякой «политической» подготовки сражаться против истинных поработителей своей родины — коммунистического режима.

Самым большим преступлением расистов против человечества, безусловно, является это их упущение. Эта на тупости основанная гордыня затмила их разум. Она привела к нежеланию делиться с кем-то плодами своей победы, которая казалась им такой близкой, но которая, оказалось, была недостижима. Это было понято ими перед самым концом войны, далеко не в полной мере, конечно, когда наконец была создана Русская Освободительная армия — как Освободительное движение русского народа или, вернее, его подобие. Это было уже слишком поздно и идеологически и практически. Воодушевленная Красная армия была уже в Европе, и ее ожидали как освободителя. Эту же ошибку повторили союзники антигитлеровской коалиции. Вытянув сталинский режим за уши из болота, они поставили его на ноги на твердую почву, вооружили, накормили и воодушевили на победу. Они предали миллионы лучших русских людей, истинных противников большевизма, поднявшихся наконец на сознательную непримиримую борьбу с этим мракобесием. А ведь это было возможно… Конечно, победителя не судят. Да и Запад не пострадал материально от этого предательства. Но преступление есть преступление. Вещи должны быть названы своими именами. Да свершится Божья воля!..

Великий Шекспир в своей величайшей драме «Король Лир», в эпилоге к ней, из глубины своего восприятия мира воскликнул: «Горе тому потомству, если хотя бы одно вопиющее о возмездии преступление окажется безнаказанным!..» За безнаказанность сталинистов и всех, кто помог им остаться безнаказанными, отвечает сегодня поколение [не только] на Востоке, но и на Западе. Самым ярким проявлением этого наказания является все еще прогрессирующая, дошедшая до уродства бездуховность и аморальность современной цивилизации, правомерно названной величайшим мыслителем этого века, Александром Исаевичем Солженицыным, «озверевшей». Тогда, конечно, я не знал всего этого, не понимал, не предвидел. Тогдашнее время было только началом, даже не разгаром, священной борьбы против достаточно — о, предостаточно! — проявившего себя и показавшего всему миру делами своими [свое] звериное лицо коммунизма. Благодаря поддержке западной коалиции Сталин победил, и были уничтожены многие миллионы лучших людей в СССР, в Восточной Европе, в Китае, в Камбодже, в Корее, во Вьетнаме, в Африке, в Латинской Америке. Материально процветающий Запад, глядя на все это равнодушно и сам богатея на чужом горе, сам разложился духовно. Запад еще желает сыграть роль мирового жандарма. Но тут уж можно с уверенностью сказать: поздно, господа! После драки кулаками не машут.

Но вернемся в Магдебург 1941 года. Тогда мы, то есть украинская и русская молодежь города Киева, добровольно приехавшая в Германию, горя желанием активно участвовать в этой борьбе миров, чувствовала себя как в холодную воду опущенной. Ни слова приветствия, ни жеста благодарности, ни хоть примитивного уважения, элементарной вежливости, никакого проявления минимального гостеприимства — ничего этого не было. Как в песне поется, «и намека даже нет». Все было построено на насилии.

Пришли представители городской администрации, даже без переводчика. Я снова предложил им свои услуги. За недолгое время было оформлено все, что им было нужно. Все подписались под документом, в котором говорилось, что нас ознакомили с порядком жизни и работы в лагере и на заводе, что мы обязуемся добросовестно работать и выполнять все требования начальства, соблюдать правила поведения. Когда дошла очередь до меня, я ответил им на все вопросы, но подписывать отказался, мотивируя это тем, что в договоре не указан срок его действия. Чиновники пригласили меня пойти с ними в контору, там, закрывши двери, меня сбили неожиданным ударом в голову, и лежачего били три пары ног [со словами]: «Коммунист!.. Большевик!.. Не хочешь подписывать?! Мы научим тебя, как ты должен себя вести… И ты поймешь, что ты и кто ты, и как вести себя должен…» Я понял, с кем имею дело, и, сообразив, что упорствовать не в мою пользу, согласился с их доводами и подписал «фертраг»[313], после чего был великодушно отпущен в барак со словами: «Скажи своим друзьям, что они здесь не у тещи в гостях!»

Я долго лежал на третьем этаже нар и плакал. Иван пытался меня расспрашивать и успокаивать. К утру в душе моей созрело твердое решение — бежать при первой возможности. В Берлине у меня было два адреса: маминой родственницы Марии фон Клот-Гайденфельд и папиного друга по камере киевского КГБ[314] в 1938 году Фрица Гоутерманса. На их помощь я рассчитывал. В беседах со здешними старожилами, поляками и французами, о возможности побега выходило, что нужно ждать весны. Я согласился с их доводами. На работу нас водили под конвоем, в строю, по четыре человека в ряду. Мы шли по проезжей части улицы, стуча по мостовой деревянными подошвами выданным нам ботинок. Здесь родилась шутка: «Спасибо Сталину-грузину, что одел нас всех в резину, а Гитлеру-гермашке — что одел нас в деревяшки».

Да… Шутки шутками, а время шло. А время-то, говорят, — лучший лекарь от всех недугов. Лучшее лекарство у времени — привычка. Ведь привычка — это вторая натура. Человек привыкает и к хорошему, и к плохому, и даже к жизни в неволе, к получаемому рациону питания, к грубым окрикам надсмотрщиков, к их тумакам и пощечинам. Мускулатура привыкает к физической нагрузке, а на коже рук и ног вырастает и крепнет защитный слой мозолей. Глаза привыкают не плакать, а зубы — стискиваться, кулаки — сжиматься, губы — подкусываться или льстиво улыбаться, когда сердце обливается кровью. Сердце готово бывало выпрыгнуть, а иногда сжималось, и становилось так больно, что и душа болела, а то и плакала. Когда голова наполняется грустными мыслями, затоскует, терзаемая проглатываемыми обидами или раскаянием, она становится невыносимо тяжелой.

На заводе Круппа мы работали недолго. Скоро половину нашей группы перевели на завод «Польте», производящего гильзы для снарядов. В эту группу попал и я как неквалифицированный рабочий. Этим переводом я был разлучен с моим другом Иваном Сакунком и так больше [ничего] не слыхал о его дальнейшей судьбе. Наш новый лагерь находился на берегу реки Эльбы, в помещении бывших конюшен. Часто по субботам и воскресеньям мы слышали музыку из парка на берегу Эльбы. Чаще всего это были немецкие марши, вселяющие в сердца слушателей бодрость, решительность и желание шагать с надеждой к чему-то лучшему, желанному… Иногда звучали вальсы, напоминавшие нам о том, что и мы — люди, что и мы любим и кем-то любимы, а не только рабочий скот, который одевают, кормят и поят лишь потому и для того, чтобы он оставался трудоспособным.