В это время неуверенности, растерянности и удрученности в сердцах населения немецкое командование, по им одним ведомым соображениям, которые и сейчас, спустя пятьдесят лет, не укладываются в голове у молодого поколения и у оставшихся в живых прямых свидетелей, издало приказ, который был развешан по стенам домов города. В нем было сказано: «Всем жидам города Киева явиться 26 сентября по указанному адресу с запасом продуктов питания на три дня и теплыми носильными вещами. Комендант города Киева, (подпись)»[302]. [Те], кого это распоряжение не касалось, то есть люди не еврейской национальности, читали молча, стояли, как остолбеневшие, не веря своим глазам. У некоторых людей подозрение закрадывалось в душу: «Их повезут или пешком погонят?.. Зачем? Куда?.. В другой город?» О возможности самого страшного невозможно было и думать. Здравый рассудок нормального человека не мог примириться с этой мыслью[303]. В Киеве было немало смешанных браков. А как поступать в таких случаях?.. Дети от смешанных браков… Да что же это такое?! Неужто это возможно?!

А если бы моя Ася осталась в Киеве, то и она?.. У меня опять потемнело в глазах и помутилось сознание, как несколько дней назад в подвале НКВД при виде трупов заключенных. Мой рассудок не мог воспринять тогда. Но оно ведь было! Было!.. И папа мог быть среди них… О Боже, сколько зла на свете! Зачем Бог допускает это?.. Я не мог смириться с этой мыслью, как не мог понять никогда ребенком, зачем Бог допустил распятие Христа, Сына Своего? И зачем толпа кричала: «Распни Его!» Его, который так любил людей… Любил их, кричащих, требующих Его мучительной смерти на их глазах… Какая ужасная жестокость! Дико… А инквизиция во времена Средневековья… Живых людей сжигали на кострах… Сжигали священники, проповедующие Христа, сказавшего: «Не убий!», «Возлюби ближнего своего, как самого себя». А крестовые походы… А бои гладиаторов… А пожирание живых людей на арене цирков хищниками — и это завлекало публику. Женщины, прелестные девушки смотрели — эти зрелища развлекали их. Боже, а ведь и сегодня любуются боями быков в Испании. А бокс, джудо[304], борьба, карате…

Я оглянулся. Рядом стоял Витюшка. Стоял с перепуганным лицом, бледный. Я взял его за руку и почувствовал, как он дрожал всем телом и душой. «А как же Толик?..» Мы посмотрели друг другу в глаза: «Пошли к нему!»

Когда мы шли по улице к дому, то нам встречались уже те, которых касался этот приказ. Шли взрослые — мужчины и женщины, шли дети всех возрастов, шли — а некоторые еле-еле плелись — старики и старушки. Многие везли с собой коляски, тачки, нагруженные пожитками. Некоторые везли больных, инвалидов и дряхлых стариков. Шли евреи города Киева в свой последний путь, сами не веря еще в это. Большинство лиц было сравнительно спокойными, т. к. надежда на лучшее не оставляла их. У некоторых на лицах была написана обреченность, беспомощность[305]. Это последнее чувство беспомощности, смешанное с чувством виновности, наполняло и наши сердца. Но человеческому рассудку ведь всегда свойственно стараться оправдывать свои ошибки, слабости, поступки. Разум редко обвиняет сам себя, не каждый способен на искреннее раскаяние. Если оно и наступает, то на непродолжительное время, т. е. пока рассудок не найдет, или кто-либо не подскажет, если и не оправдывающих доводов, то хотя бы смягчающих обстоятельств: вроде бы как не я один, все мы такие, жить-то нужно, своя рубашка ближе к телу…

Мы с Витюшкой поспешили к Толику. Он был дома, плачущий, с письмом в руках. Письмо от брата Бени из Ашхабада. Последнее письмо от него, полученное уже недели две тому назад, которое и мы все, друзья Толика, читали и помнили, что Беня советовал брату оставаться в Киеве и ждать его. Он не допускал мысли, что столицу Украины могут сдать немцам, и все ждал крутого поворота событий, как видно, под влиянием пропаганды и обманчивых сводок советского информбюро.

Но почему, почему они не предупредили нас? Почему не эвакуировали всех евреев? Ведь не могли же они не знать, как поступают с ними немцы?.. Да что им жизни человеческие!.. Сами евреи спасали не только свои «шкуры», но и пианино, и мебель. Свои семьи и пожитки вагонами вывозили, а бедных стариков и детей оставили в заминированном ими же городе. А в лагерях и тюрьмах сколько лучших людей загубили… За что? И еще надеются, что за них народ воевать будет!.. И моих родителей сгноили… А они-то в Союз так стремились, как рады были, когда, от немцев спасаясь, Польшу покинули… А получилось — из огня да в полымя. Их коммунисты, а меня — фашисты…

— Толик, никуда ты не пойдешь! Не пустим мы тебя! Понял?.. Не пустим мы тебя! Распаковывай свои манатки и помни, что ты поляк.

Долго мы убеждали Толика таким образом и почти насильно заставили его остаться, обещая не оставить в беде. Весь день мы были вместе, видели, как люди шли на «сборный пункт», для отправки, как мы все думали.

Перед вечером я увидел одного моего одноклассника Алешу Френкеля, сына известного врача, идущего с матерью и младшим братом в направлении «оттуда». Я подбежал к ним, надеясь услышать что-либо утешительное:

— Что, отпускают?! — Алеша молчал, вид у него был подавленный, усталый, в глазах — слезы. Он смотрел не на мое лицо, а в сторону или в землю.

— Ну, говори же, Леша, что случилось?!

Он в отчаянии махнул рукой.

— Нас отпустили, Эрик, мы показали документы, что отец окончил университет в Берлине… Мы идем пока домой… Дальше не знаем… — сказала мать тихо.

— А остальные? — с дрожью в голосе, но все еще с надеждой спросил я.

— Не спрашивай… — дальше говорить у нее не было сил. Она не плакала, но по ее как-то необычно широко открытым глазам я почувствовал, что случилось что-то такое, чего словами выразить нельзя.

Алеша подхватил свою пошатнувшуюся мать, держащую за руку младшего сына. Они пошли медленно вдоль по улице. Идущие навстречу люди уступали им дорогу, никто не поворачивал голову в их сторону. Люди старались не смотреть, не видеть, не думать… Как это им удавалось, не знаю. Очевидно, каждому по-своему.

Много лет спустя я рассказал Асе про эту ужасную встречу. Она, выслушав, постаралась заглянуть мне в глаза, хоть голова моя была опущена, и спросила: «А если бы это была я? Ты тоже постарался бы не видеть и не думать?» Увидев, что я затрудняюсь с ответом, Ася схватила мою голову в свои нежные, маленькие, почти детские руки, которые я так преданно обцеловывал когда-то, и поцеловала меня в губы. Это был поцелуй прощения. Спасибо, девочка моя, любимая, незабываемая… Я закрыл лицо ее руками, целовал ее мокрые от моих слез руки. Ася положила свою голову на мою, покрывши [ее] своими пышными, упавшими на мою голову волосами. Ее дыхание обжигало меня. Я мысленно молился, благодарил Бога за еще одну очередную милость ко мне, грешному. Ася засмеялась, когда я рассказал ей об этом, отвечая на ее вопрос: «О чем ты думаешь?»

— Ты все еще веришь в Бога и делаешь лицо Цариеля… Глупенький, а спутники? Ракеты? Они тебе ни о чем не говорят?

— Нет, почему же? Напротив — они говорят мне о величии и доброте Бога к нам, Его грешным подобиям.

Она немного помолчала, вздохнула и сказала:

— Понимаю, Эрка, ведь ты так много пережил… И то, что ты остался жив и любишь меня, и мы с тобой — этим всем ты обязан твоей детской вере, над которой я когда-то — ты помнишь? — так смеялась. А все же как нам хорошо с тобой!.. Почему, Эрка? Ну за что я тебя люблю? Я и раньше этого не понимала, а теперь и подавно… Так обещай же мне, что мы с тобой встретимся еще, еще побудем вместе, хотя твоих обещаний ты не выполняешь… Помнишь, что ты обещал мне, что женишься на мне, когда станешь взрослым? А теперь ты женат на другой, и у тебя двое детей. И я ведь тоже замужем, и у меня уже большая дочь…