С Асей я больше не встречался. Эта встреча была единственной после войны — первой и последней. Когда я через пятнадцать лет снова приехал в Киев из Казахстана с сыном Костей и зашел к ней, на мой звонок мне отворила дверь Ася… Но она была пятнадцатилетней девочкой, точно такой, какой я помнил ее в те далекие школьные годы, когда вспыхнула ярким пламенем наша чистая детская любовь, которая прожила в наших сердцах в течение нашей жизни. Ася рассказала мне после того, как я, опомнившись, спросил ее о матери, что мама ее умерла уже пятнадцать лет назад, родивши ее. Ася никогда не узнала ее лично, а только по рассказам бабушки и дедушки, отца ее, старшей сестры и по фотографиям, среди которых были и такие, по которым она узнала и меня. Обо всем этом рассказывала ей ее бабушка, которой тоже уже нет.
Глядя на Асю, тронутый до глубины души и рассказом ее и сходством ее с матерью, я не мог не поблагодарить Бога за то, что Он дал мне силы душевные тогда, когда были мы с моей Асей вместе, и, невзирая на ее согласие и даже готовность на полную близость со мной, не допустил ее. Иначе сейчас я ничуть не сомневался бы, что передо мной сидит дочь, что добавило бы мне и не только мне, безусловно, много боли душевной и раскаяния… А может быть, и с примесью радости… «Может быть, может быть», — подумал я тогда, но сегодня уж я говорю вполне уверенно. Слава Богу, что все было так, как было по воле Его. Да свершится Воля Бога и в настоящем, и в будущем! Да будут в душе моей желания и силы выполнять Ее…
Вечером все киевляне знали уже, что произошло в так называемом Бабьем Яру[306].
Эта для всех неожиданная кровавая драма и по сей день, по прошествии более полувека, своей бессмысленной жестокостью и бездушностью потрясает весь цивилизованный мир. Невзирая на то, что она многократно описана людьми разных взглядов, способностей, вероисповеданий, [эта драма] еще в недостаточной мере осознана, осмыслена, воспринята разумом человеческим. Тем более становится она в сознании человека необъяснимой, когда думаешь о том, что возможным подобное безумие смогло стать после двух тысяч лет после Христа и как будто принятых данных им заветов: «Не убий», «Возлюби ближнего своего, как самого себя». И страшнее всего было то, что люди, свершавшие это злодеяние, считали себя христианами. Большинство из них молилось ежедневно: «Остави нам долги наши…» Идеологи этих убийств старались даже оправдать их с помощью Библии, как это имело место во времена разгула так называемой инквизиции. Так было во время всех войн, так и по сей день…
Об этом всем уже так много сказано и написано, существует так много различных, часто противоположных, мнений. Я не льщу себя надеждой, что смогу сказать что-нибудь новое или оригинальное на эту тему. Поэтому благоразумно ухожу от нее.
Наступил октябрь 1941 года. Жизнь продолжалась для всех живущих. У каждого человека есть свои индивидуальные, личные, семейные, производственные проблемы, которые каждый решает по-своему, с различной целенаправленностью и с различным успехом.
Всегда бывают проблемы и общего характера в границах и объемах данного коллектива — дома, города, страны, человечества. Эти проблемы разрешаются уже не каждым отдельно взятым индивидуумом, а соответствующими избранными, или назначенными, или выбранными, или захватившими эти должности лицами. Эти решения создают определенную атмосферу, в которой под ее прямым и косвенным влиянием живут личности.
В оккупированном Киеве атмосфера жизни резко изменилась: чего-то привычного не стало, появилось что-то новое, незнакомое, необычное, желанное и нежеланное. Не стало советской власти, ее органов, символики, прессы, радиопередач. Перестали существовать наркоматы, обкомы, горком, отделы милиции, НКВД. Не функционировали театры, стадионы, кино, университет, институты, школы, клубы и т. д. Многочисленные памятники Ленину, Сталину и их соратникам были низвергнуты. Не стало и Крещатика, и многих прилегающих к нему улиц, превратившихся в гигантские груды развалин. Это был мемориал ушедшего режима и власти, создавшей его. Последнее проявление ее разрушительной сути, основанной на ненависти к врагам и презрении к подвластному ей народу, ее «гениального» руководства и с демагогическим цинизмом называемого им «любовью и заботой». Закрыты были хотя и не обильные, но все же существовавшие источники всего необходимого. [Не стало] так называемых потребсоюзов, рабснабов, райпо и их магазинов, а следовательно, и очередей перед ними. Не стало и евреев, торговавших в них.
Но для оставшихся в живых граждан жизнь продолжалась. Остались основные ее проявления — людские потребности, желания, поиски, страхи, ужасы, радости, стремления и надежды на лучшее. Все это затеняло собой вышедшее на первый план — борьба за существование. Людям свойственно привыкать, адаптироваться, смиряться, наконец, с самыми большими трудностями, несчастьями и ударами. Кто-[то] говорил: «Что ж, Божья воля…» Другие вздыхали: «Что ж, судьба, никуда от нее не денешься…» Третьи с умным видом твердили: «Все, что ни делается, все к лучшему». А украинцы советовали: «Молчи, глуха, меньше греха». И как бы ни успокаивал кто себя, что не так страшен черт, как его малюют, приходилось наконец принять мудрость: «С волками жить — по-волчьи выть». И оставалось лишь руками развести после такого довода — эх, была не была! — и вспомнить потом: «Кто же есть на свете без греха?» На все случаи в жизни есть народный фольклор, мудрость неизвестно кем сочиненная, но отвечающая на все жизненные вопросы.
У многих, конечно, изменился их образ жизни и деятельности. У кого сузился, у кого расширился круг знакомых, появились новые проблемы, требующие разрешения. Папа, работая в городской управе, столкнулся впервые в жизни со служебными административными обязанностями. Он чувствовал себя не в своих санях, тем более что все мероприятия усложнялись до степени невыполнимости отсутствием денежных средств, определенных законов и препятствиями со стороны оккупантов и привезенных ими украинских националистов.
Конечно, решение всех вопросов принималось ими. Ежедневно нужно было ходить на консультации с немецкими чиновниками в генералкомиссариат, заменивший собою исчезнувший обком. Приехавшие из Западной Украины политики усложняли проблемы. [Они], будучи в Киеве чужаками, не ориентировались в местных условиях, отношениях между людьми и в их жизненных ценностях. Взаимопонимания с местными людьми у них не было. Трудности возникали даже в языке, так как население Киева в большинстве своем говорило по-русски, а галичане — на диалекте, создавшемся на Западной Украине под влиянием государственного польского языка. Эта конфронтация и непримиримость «западников» ко всему русскому осложняли положение. «Западники» требовали, чтобы люди говорили с ними на «украинском» языке и пытались ущемлять русскоязычных даже в материальном отношении. Предоставление рабочих мест и отказ в выдаче карточек на хлеб были примерами этого.
Украинские полицейские свирепствовали на базарах, единственных местах, где можно было найти продукты питания, возимые крестьянами подгородных деревень. После полнейшего унизительного бесправия в колхозах сельское население даже во время войны и оккупации в занятых немцами областях почувствовало облегчение, получив возможность самостоятельно вести свое собственное хозяйство.
Одним из важных мероприятий, о котором нельзя умолчать, было отношение немецкого командования к православным церквям[307]. Во времена советской власти большинство церквей города Киева было закрыто, взорвано[308] или превращено в склады, кино, архивы, а иногда, в лучшем случае, в музеи[309]. Благодаря благоприятному отношению немцев и подъему религиозного чувства людей, началось буквальное воскрешение церковных зданий, казавшихся уже умершими навсегда. Прекрасный своей архитектурой и местоположением на склонах Днепра Андреевский собор был открыт и засиял в лучах солнца веры и надежды для тысяч истосковавшихся по церковной жизни русских людей. Никогда не забыть мне первый праздник — Пасху 1943 года[310]. Освещенный светом прожекторов, установленных оккупантами, собор олицетворял собой проснувшиеся чувства веры, надежды и любви. Комендантский час был отменен, и многотысячная толпа, желающая участвовать в процессии, не помещалась на территории собора. В Чистый Четверг процессия, несущая фонарики, казалось, проходила через весь город с фонариками в руках.