С Мотрей Егор познакомился в первый же вечер постоя. Он еще днем присмотрел место для ночлега на сеновале. Укрывшись шинелями, казаки с удовольствием растянулись на мягком, душистом сене, Егор положил под голову пахнущую конским потом попону, пошарил вокруг себя руками.
— А где же моя шинель? Молоков, не у тебя, случаем?
— Здорово живешь! Сам же повесил ее на плетень еще днем и забыл. Память у тебя прям-таки девичья.
— А ведь верно, холера ее забери. — И, чертыхаясь, Егор полез с сеновала.
Стоял чудесный вечер. На западе алым цветом зарделась заря, низко над нею повис серебристый серп молодого месяца. Под легким дуновением ветерка тихо шелестел сад; пахло свежестью молодой листвы, яблоневым и вишневым цветом; в глубине сада заливисто высвистывал соловей; с улицы доносился невнятный, приглушенный расстоянием людской говор. Егор снял с изгороди шинель, повернулся, чтобы идти, и тут прямо перед собой увидел Мотрю, она словно выросла из-под земли.
«Откуда она тут взялась?» — подумал Егор, рассматривая Мотрю при свете зари. Ему хорошо было видно белое, с румянцем во всю щеку лицо жалмерки, большие черные глаза ее искрились смехом.
— Добрый вечер, козаче, — лукаво подмигнув Егору, Мотря блеснула в улыбке белыми как кипень зубами.
— Здравствуй.
— Чому ж ты такий… неласковый… як той бирюк.
— Некогда мне с тобой ласкаться.
— А коли б я тебе до клуни покликала, тоди що?
Мотря шагнула ближе, слегка задела Егора плечом, и на него пахнуло парным молоком и волнующим запахом молодого, здорового тела женщины. В жар бросило Егора, он уже потянулся к ней, хотел обнять молодуху, притянуть к себе, но, вовремя спохватившись, сожалеюще вздохнул:
— Эх, милушка-а, кабы не своя голубка дома, уж и приголубил бы тебя, вспоминала бы казака забайкальского.
— А ты що? Думав, я тебе и справди до себя покличу? — Мотря повернулась к Егору боком, вздернув плечами, презрительно фыркнула — Та на биса ты мени сдався!
И пошла, не оглядываясь на Егора, игриво виляя бедрами.
«Вот это баба, волк ее заешь, — глядя вслед жалмерке, подумал Егор. — Ох и звезда-а-а, эдакая холера у попа теленка выпросит».
Офицеры полка по вечерам занимались тем, что, собираясь поочередно друг к другу, коротали время за вином и картами, просиживая иногда ночи напролет. Вот и сегодня четверо из них собрались у командира четвертой сотни есаула Шемелина.
Жил Шемелин в горнице с глинобитным полом, с цветами на окнах, со множеством икон в переднем углу, украшенных расшитыми полотенцами. В горнице светло от висячей, с чисто протертым стеклом лампы, за открытым окном — весенний сад, цветущие, озаренные светом из окна вишневые кусты.
Гости — начинающий седеть, толстый, с апоплексическим красным затылком есаул Резухин; похожий на Лермонтова, чем он очень гордился, сотник Чирков и совсем еще молодой хорунжий Уткин — сидели за столом под иконами. Есаул Метелица, среднего роста, стройный и подвижный офицер, с курчавой светло-каштановой бородкой, которая очень шла к его вьющемуся светлому чубу и молодому, мужественному сероглазому лицу, возбужденно мерил горницу крупными шагами. Еще по дороге сюда они заспорили с Шемелиным. Спор этот, как видно, зашел уже далеко, потому что оба разгорячились и уже начинали сердиться.
— Что же, ты полагаешь, что мы проиграем эту войну? — спрашивал Шемелин, грузный, немного сутулый, широкобровый и горбоносый брюнет. Он стоял возле окна, засунув руки в карманы синих с лампасами шаровар.
— Я не утверждаю этого, — Метелица остановился против Шемелина, одной рукой оперся о край стола, — я говорю о безыдейности нашей. Люди в армии должны знать все — от генерала до солдата включительно, за что они сражаются, во имя чего идет война, а у нас этого нет. Солдаты, да и казаки наши так и рассуждают: ввязались в чужую драку, а из-за чего — один бог ведает!
— Вот это и плохо, что рассуждают! Наше дело не рассуждать, а выполнять боевые приказы, как это было в добрые времена при Петре, при Суворове, при Кутузове!
— Правда, господа, правда! Я вот тоже так думаю… — переводя голубые блестящие глаза с одного спорщика на другого, заговорил хорунжий Уткин, совсем еще юный офицер, над верхней губой которого едва появился первый пушок. — И какие войны были победоносные! Возьмите Бородинское сражение, Плевну или Севастопольскую оборону — вот давали дрозда, и без всякой идейности!
— Ошибаешься, Олег, — насмешливо сощурившись, Метелица покосился на Уткина, — там была идея: защита отечества от вражеского нашествия…
— А служить верой-правдой царю и отечеству — это не идея?! — все более распаляясь, гневно заговорил Шемелин. — Беда наша не в отсутствии идей, а в том, что их слишком много появилось теперь, чересчур много развелось у нас этих политиканов паршивых. Они сеют смуту, раздоры, чтобы привить нашему народу эту заразу, социализм этот бредовый, чтобы свергнуть с престола государя и навязать в управители страной кучку авантюристов, у которых нет ничего святого, кроме их ненасытного тщеславия и себялюбия. А мы с этим злом не ведем по-настоящему борьбы, вот в чем наша самая большая ошибка. Я бы этих мерзавцев, будь на то моя власть, — есаул даже зубами заскрипел от злости и погрозил кому-то кулаком, — перевешал бы всех до единого!
— Что такое? — неожиданно забасил Резухин, успевший уже вздремнуть, и теперь, проснувшись от громкого выкрика Шемелина, он смотрел на спорщиков осоловелыми, выпученными глазами. — О чем это вы?
— Об идейности спорят, — ответил ему Уткин.
— Э-э… плешь, ерунда, сочинение Гоголя. — Резухин махнул рукой, досадливо крякнул. — Михаил Сергеевич, где твой Филька? Провалился он, что ли… мошенник… голова трещит с похмелья, а тут рюмки водки не дождешься…
— В самом деле, господа, — живо отозвался молча скучавший у окна Чирков, — хватит вам спорить, сообразим что-нибудь посущественней, а потом и в картишки перекинемся, в банчок!..
Глава VII
Отход дивизии забайкальцев на отдых совпал с весенним наступлением наших войск на Юго-Западном фронте. По поводу этих побед в частях служили благодарственные молебны, в газетах печатались восторженные статьи, описывались боевые эпизоды, героические дела русских солдат при взятии крепости Перемышль.
Вести о победах на фронте командование дивизии постаралось использовать, чтобы поднять боевой дух казаков, укрепить в них веру в победу русского оружия. Офицеры не только давали казакам для читки газеты, сводки с театра военных действий, но и рассказывали им на сотенских занятиях фронтовые новости. Вскоре стало известно о приказе командира дивизии провести «в ознаменование побед на фронте» полковые праздники.
Приказ этот, где отмечались и геройские дела казаков 1-й Забайкальской дивизии, вскоре же объявили по сотням. Повеселевшие от хороших вестей, усердно готовятся казачки к празднику: наводят лоск на амуницию, чистят оружие, стремена, ладят коней к призовым состязаниям. А в свободную минуту охотно слушают, как кто-нибудь из грамотеев читает им «Фронтовые ведомости», и едва кончается чтение, как сразу же вскипает разговор:
— Всыпали немчуре!
— Где уж им устоять супротив русских, кишка тонка у немца.
— Наша бере-ет.
— Оно хоть рыло и в крови, а берет.
— Э-эх, к сенокосу бы домой заявиться.
— Хо, куда хватил! Хоть бы к осени возвернуться, и то слава те господи.
— Глупые вы люди, курочка-то еще в гнезде, а яичко-то… как говорится, а они уж домой засобирались.
— Да-а, это, брат, что еще задний лист скажет.
— А ну вас, раскаркались, как воронье на падло.
Если бы командование дивизии знало истинное положение дел на фронте, оно бы воздержалось от устройства праздников и благодарственных молебнов по случаю побед. Радоваться было не только рано, но и нечему. Более того, положение на Юго-Западном фронте становилось угрожающим: наше наступление на Карпатах выдохлось, и немцы уже готовились нанести нам ответный удар на стыке Западного и Юго-Западного фронтов. Командующий русской 3-й армией генерал Радко-Дмитриев своевременно доносил главнокомандующему Юго-Западного фронта Иванову о готовящемся против него наступлении немцев. Радко-Дмитриев просил подкрепления, предлагал собраться с силами и опередить немцев, самим ударить до подхода их главных сил. Это спутало бы все планы врага, тут была полная надежда на успех, но главком Иванов, самонадеянный и на редкость бездарный генерал, не послушался разумных доводов Радко-Дмитриева и, вопреки здравому смыслу, продолжал слать подкрепления в другие места фронта. Получилось чудовищное по своей нелепости положение: немцы угрожали нашему Юго-Западному фронту на его правом крыле, а мы укрепляли левое крыло, которому никто не угрожал. Было очень похоже на то, что главнокомандующий Иванов старается помочь врагу разбить свою же русскую армию. Так оно и получилось: немцы, собрав достаточно сил, прорвали в намеченном месте фронт, в образовавшийся прорыв хлынули их крупные силы, преследуя остатки разбитой 3-й армии русских. Только тогда хватился главком Иванов, направил в прорыв подкрепление, но уже было поздно. Эта его попытка была равносильна тому, как пытаться двумя-тремя ведрами тушить пожар, охвативший весь дом. Началось отступление наших войск по всему фронту. Вновь отдали врагу с таким трудом завоеванные Карпаты, крепость Перемышль, и наши войска на всем протяжении Юго-Западного фронта откатились на Буг.