Они проловили до самого заката, пока на смуглую гладь реки не легли, все больше и больше тускнея, меняя оттенки, золотые, серебряные и малиновые полосы.

Колька осунулся, похудел на глазах. Петра Петровича тоже слегка шатало. Перед глазами стояли уходящие в глубину поплавки. И все же еще не хотелось покидать эти места, где терялось всякое представление о времени, не хотелось возвращаться домой, где снова нужно думать о деньгах, о хлебе, ссориться с сыном, с женой и испытывать массу других неприятностей.

В детстве он почему-то искренне верил, что кроме этой земли, на которой живет, существует еще и другая — некая волшебная голубая страна, где нет ни тревог, ни печалей, а есть одни только радости. Лежит та страна далеко-далеко, где-то за синими горизонтами. И если идти долго-долго туда, где небо сливалось с землей, то можно дойти до нее, все равно она рано или поздно откроется, вся в голубых туманах...

По частичкам она открывалась и здесь, на этой земле. То промелькнет зазывно синей далью на горизонте, то летним смуглым закатом поманит к себе, то потревожит ребячье воображение картинкой в старинной «Ниве».

С трудом, и только став уже взрослым, расстался он с этой наивной своей мечтой, понял, что есть на свете только одна земля — та, на которой живет, и никакой другой, волшебной, не существует. А как все же хотелось, чтобы она была! Хотелось даже сейчас, когда уже прожито почти полвека.

...Оба, смотав свои удочки, искупались в парной вечерней воде и с ведерком, доверху набитым красноглазой крупной сорогой, зашагали устало к дому.

Колька доверчиво ухватил Петра Петровича за палец и, на ходу раскачивая его руку, вдруг ни с того ни с сего спросил, с собакой или без собаки придет к ним милиция делать обыск.

Петр Петрович взглянул на племянника удивленно:

— Что это тебя вдруг заинтересовало?

— Так просто. Поглядеть хочется, как она искать будет, — безразличным голосом ответил Колька, отводя плутоватые глаза в сторону.

Они поднялись на крутой волжский обрыв, откуда широко открывалась могучая, вызолоченная закатом река, и остановились перевести дыхание.

— Дядь Петь, а верно, что собаки след теряют после дождя?

— Да, да, теряют, отстань... — рассеянно обронил Петр Петрович, отдыхая душой на открывшейся глазу картине.

Сколько уж лет он ездит сюда, в эти милые сердцу родные места! Сколько раз провожал он гаснущий день вот с этого самого берега! Вот и еще прошел день. Скоро и лету конец. И еще один год угаснет, уйдет навсегда из жизни...

Каким бесконечно длинным казался ему этот день в детстве! И как все короче становятся с возрастом, летят все быстрее не только дни, а недели, месяцы, годы. Сколько ж осталось их у него впереди, этих дней, кто скажет? Да и нужно ли знать об этом? Ведь каждый, в сущности, и живет-то полнейшим, абсолютнейшим неведением того, что с ним случится завтра, послезавтра, не говоря уже о том, что будет через год или два. Природа сделала так, что он, человек, не думает об этом, если здоров и счастлив, а лишь инстинктивно, подсознательно верит, что с ним ничего не случится, строит себе разные планы и ничего не знает о том, где и когда нить его жизни будет оборвана.

И природа поступает мудро. Ведь если бы каждый живущий знал, где конец этой нити, в какую бы страшную пытку, в постоянное ожидание смертником своего конца превратилась бы жизнь!..

— А сколько след может держаться, если дождя не будет, дядь Петь? — вновь перебил его мысли Колька. — Четыре дня или пять?

Петр Петрович знал эту особенность племянника — изводить кого угодно своими бесконечными вопросами. Порой они были неожиданными, так что и сам он не сразу находился с ответом. Но большей частью Колька задавал вопросы лишь для того, чтобы не оставлять свой язык без работы.

— Послушай, отстань от меня, пожалуйста! — попросил он племянника. — Что это вдруг тебя на собак потянуло?!

Колька замолк. Спросил только, когда дядя Петя возьмет его на другую рыбалку, ловить на «кольцо» лещей.

— Придет время — возьму, — занятый своими мыслями, неопределенно пообещал Петр Петрович.

А мысли, те главные мысли, не оставляли его.

Ведь каждый живущий на этой земле, продолжал размышлять Петр Петрович, непременно думал, думает или же будет думать об этом. Каждому известна истина, что смертен человек. Из этого естественного закона природа еще не сделала ни единого исключения. И все же подавляющее большинство людей только знает об этом, причем и знает-то скорее отвлеченно, теоретически, не пытаясь приложить эту истину к самим себе.

Да и следует ли ее «прилагать»? Зачем же еще и отравлять, укорачивать себе жизнь, что не так-то долга и без этого! И не действует ли в данном случае тут некий мудрый закон самосохранения?..

— Дядь Петь, ну чего мы так долго стоим? — затеребил Петра Петровича Колька.

— Чего тебе? — не сразу опомнился тот.

— Домой пошли! Я ести хочу. И озяб сильно...

Петр Петрович глянул на запад, где, одеваясь пеплом, догорало в последних лучах заката узкое длинное облачко, и они с племянником зашагали к дому.

4

На рассвете Лямина разбудил старый горластый петух.

Горло у петуха было с каким-то изъяном, — после каждого кукареку оно, наподобие смятой спринцовки, еще долго сипело, вбирая воздух обратно.

Петр Петрович глянул в окошко терраски, выходившее на восход, надеясь встретить за ним, как и всегда, утреннее румяное небо, но за окошком висела густая белесая муть.

Туман?

Сунув ноги в разношенные шлепанцы, в одних трусах Лямин вышел в сад узнать, что случилось с погодой, и окунулся в белую муть, как в молоко.

Туман висел низко. Был он настолько плотен, что в нем тонули верхушки яблонь, а местами он свешивал серые ватные ноги почти до самой травы. Туман оседал, сгущался, копился на ветках, на листьях яблонь и превращался в свинцовые мутные капли. Эти тяжелые капли беспрерывно скатывались с кончиков листьев и падали на землю...

Яблони плакали.

В оглушающей тишине стоял тончайший, едва уловимый ухом и бесконечно однообразный звук, напоминавший сипенье газировки в стакане. Звук этот, видимо, издавал оседавший на листьях и превращавшийся в капельки влаги туман.

Поеживаясь от сырости, Петр Петрович направился досыпать, как вдруг из густого малинника, росшего за двором, послышался шум. Не иначе как Гаврик, рыжий соседский кот, шел охотиться под крыльцо за цыплятами!

Петр Петрович нашарил палку и, близоруко щурясь (вышел в сад без очков), стал выжидать момент, чтобы без промаха запустить ее в нахалюгу и вора. Но когда отяжелевшие от обильной ночной росы кусты с шумом раздвинулись, из них, весь мокрый, словно из бочки с водой, вынырнул... Колька.

— Ты... ты чего это здесь?! — спросил Петр Петрович, опешив, и отшвырнул палку в сторону.

Колька, тоже не ожидавший подобной встречи, растерянно заморгал.

— Ягоды ел, дядь Петь, — нашелся он наконец. — Да хотел вон червей накопать. — И совсем уж фальшиво заныл: — Дя-а-дь Петь, ну когда же поедем мы на рыбалку?!

Колькин рот и в самом деле был испачкан ягодами.

После завтрака, дождавшись, когда пообсохнет роса, а Колька смотается к приятелям, Петр Петрович тщательно осмотрел граничивший с соседским огородом малинник.

Так и есть! Две толстые, сизые от времени огородные палки были оторваны от перекладины и наживлены кое-как. Лаз вел в соседний огород и был хорошо замаскирован.

Стало быть, не зря так упорно племянник вчера интересовался милицейскими собаками, — ведь не за ягодами же он лазил к соседке, когда этих ягод в своем огороде полно!

Петр Петрович вспомнил, с каким вниманием Колька вчера слушал сводку погоды по радио, и стало ясно: ждет дождя, чтобы смыло следы.

Вернувшись в дом, он позвал женщин и спросил, какие участки им осталось еще обследовать.

Необследованными остались только чулан и терраска. Софья сказала, что о пропавших деньгах с сыном не говорила еще, не успела. Тогда Петр Петрович сказал, чтоб они прекратили поиски, и намекнул осторожно, что, кажется, ему удалось нащупать конец нужной нити.