6

Возвращались домой обожженные солнцем, голодные, насквозь пропахшие дымом костра, и внесли с собой в дом тот специфический таборный запах, которым пахнут на всем белом свете только люди кочевые — цыгане да пастухи.

Колька и Василий Гаврилович принялись возбужденно рассказывать о рыбалке, а Петр Петрович, кинув в дождевую бочку садок с двумя щурятами и десятком окуней, в самом смутном настроении прошел на кухню и ждал, когда подадут обедать.

Рыбалка ничего не прояснила. Теперь он решительно не знал, что думать, что делать дальше. Держать себя так, как держал на рыбалке Колька, мог только или совершенно невинный младенец, либо уж слишком ловкий и опытный негодяй.

Накормив брата обедом, Софья попросила его пройти на терраску и показала повестку: их вызывали назавтра в милицию. И еще она показала десятирублевую бумажку, сказав, что деньги эти нашла в кармане у Владика. Хотела постирать Кольке брюки, а по ошибке (ростом ребята были почти одинаковы) взяла другие. Перед тем как кинуть в корыто, вывернула карманы — и вот...

Десятирублевка была новенькая, явно из тех, которыми Петр Петрович получал свои отпускные. Многократно и тщательно сложенная, она могла уместиться в самом маленьком кармашке.

Юлия Ильинична с утра ушла на пляж, и Петр Петрович решил действовать сам, не дожидаясь жены.

— Откуда взялись у тебя эти деньги? — спросил он сына, забравшись к нему на чердак.

Владик молчал.

— Откуда у тебя, я спрашиваю, деньги?! — повторил Петр Петрович, чуть напрягая голос.

Сын, отвернувшись к стене, нехотя произнес:

— Это мои деньги.

— Я не спрашиваю чьи. Я хочу знать, о т к у д а  они у тебя? Где ты их взял? Отвечай!..

Владик, не оборачиваясь, принялся выщипывать вату из старого лоскутного одеяла. Петр Петрович смотрел на его загорелую шею, лопатки, на заросший густым золотистым волосом затылок, на большое розовое ухо и округлую щеку, на которой золотился первый юношеский пушок, и чувствовал, как от тупого и непонятного упорства сына он сам начинает наливаться злым, нехорошим чувством.

— Не желаешь разговаривать?! — произнес он зазвеневшим от напряжения голосом. — Ну что же, подумай... — И полез с чердака, чтобы избежать еще одной неприятной сцены.

Как только вернулась жена, он рассказал ей и о повестке из милиции, и о находке Софьи, и о своем разговоре с сыном.

Юлия Ильинична выслушала мужа с каменным лицом, молча осмотрела поданную ей десятирублевку.

— Ты не давала ему таких денег?

— Нет, столько не давала. В кино там, в школу в буфет давала какую-то мелочь, ну рубль иногда, но чтобы сразу столько — этого не было...

— И как же ты на все это смотришь?

— На что «на это»?

— На то, что случилось.

— Кто, я?

Она была в замешательстве, явно тянула с ответом.

— Знаешь, — собравшись с духом, сказала она наконец, — все-таки я не уверена, что так мог поступить именно Владик. Не подбил ли его на это Колька? Кстати, как он вел себя там, на реке?

— Как! Нормально вел, и вообще... Но при чем тут опять-таки Колька? Почему это надо стараться каждую дырку обязательно Колькой заткнуть?! — проговорил Петр Петрович, с усилием сдерживаясь.

— Да потому, что ты еще сам не знаешь, что это за тип! Он себя еще покажет, вот увидишь!

— А, снова ты за свое! — отмахнулся он. — Вот когда «покажет», тогда и говорить будем.

— Поздно будет тогда говорить! — крикнула Юлия Ильинична. И закончила угрожающе: — Словом, разберутся с твоим Колькой. Завтра же, в милиции!

— Значит, повестка — твоих рук дело?! — пораженный догадкой, спросил Петр Петрович. — Слушай, ну что ты наделала?!

— Только то, о чем сам просил. Сходила еще раз в милицию и заявила.

Петр Петрович был ошарашен. То, чего он больше всего опасался, жена совершила с бездумной, с птичьей какой-то легкостью. Неужели она действительно так поняла вчерашний их уговор? Или притворяется?

— Ну что ты уставился на меня? — перешла в наступление Юлия Ильинична. — Или снова будешь утверждать, что тебя не так поняли?!

Да, именно это он и хотел ей сказать, но промолчал и только похлопал глазами, совсем сбитый с толку.

— Что, так вот и будем стоять? — с вызовом глянула на него жена. Она уже повернулась и хотела уйти, но он схватил ее за руку.

— Вот что... — Петр Петрович в волнении переглотнул. — Ты сейчас же, сию же минуту отнесешь повестку обратно и скажешь, что вышло недоразумение. И никакого Кольки завтра у них не будет. Ясно тебе?

— Так вот и побегу, дожидайся!

— В таком случае я пойду туда сам.

— И этого ты не сделаешь, потому что там лежит мое письменное заявление... Да пусти же ты мою руку! Что, как клещ, вцепился? Отпусти!..

Глубоко, всей грудью вздохнув, он выпустил ее побелевшие пальцы.

— Ты сама-то хоть понимаешь, что можешь сделать с мальчишкой? А если он ни в чем не виноват?!

— Ничего, не сахарный, не размокнет.

— С Софьей хотя бы ты посоветовалась? Ее-то согласия ты спросила? Или ты позабыла, что Софья — его законная мать?

— Спросила, не беспокойся!

— Тогда вот что... Колька завтра один в милицию не пойдет. А если и пойдет, то только вместе с Владиком, — заявил Петр Петрович.

— Совсем рехнулся! При чем тут Владик?

— Это — мое последнее слово. И пожалуйста, больше не спорь.

Спать в эту ночь они легли порознь. Юлия Ильинична осталась на терраске, а Петр Петрович пристроился на раскладушке в сенях.

Он долго не мог уснуть. Лежал и думал, уставив глаза в потолок, закинув худые длинные руки за голову.

Он думал о том, какой обаятельной, милой казалась ему жена, когда они познакомились, Он учился тогда на четвертом курсе и дружил со своей однокурсницей Ларисой Сомовой, тоже фронтовичкой. Оба жили в общежитии, заходили друг к другу, чтобы вместе пойти в читалку или в студенческую столовую. Вместе сидели на лекциях, на семинарах, ходили в театр, в кино. Лариса была под стать ему, высока, стройна. Она курила и тоже носила очки. Их настолько привыкли видеть вместе, что заранее считали мужем и женой и называли в шутку «четыре фары» или же «две каланчи».

Как-то перед Ноябрьскими праздниками Петру, бывшему тогда на факультете заместителем секретаря партийного бюро, поручили просмотреть программу факультетской художественной самодеятельности. Он пришел в студенческий клуб, договорился о порядке «прогона» и, усевшись в угол, стал смотреть номера. Одни были получше, другие похуже, но в общем-то все было пока приемлемо. Как-никак самодеятельность, большего тут, пожалуй, и спрашивать было нельзя.

Среди прочих номеров ставились отрывки из лавреневского «Разлома». Лямин смотрел из своего угла, как заводными куклами двигаются по сцене, граммофонным голосом произносят чужие слова Берсенев, Годун, другие матросы, Штубе, Татьяна, и все чаще и чаще прикрывал рот ладонью, чтобы не выдать безудержной зевоты. Глаза его уже слипались, когда на сцену в открытом платье из серо-голубого шелка, с несколькими розами в руке, с хохотом выскочила белокурая эксцентричная Ксения, младшая дочь Берсенева, очаровательная сумасбродка. Попикировавшись с Татьяной, старшей сестрой, она уселась в кресло и запела:

Затем заявила с капризностью разбалованного ребенка:

«Что-то скучно стало. Чего-то хочется. «Я хочу любви небывалой, любви не мужской и не женской...»

И словно бы свежим ветром пахнуло со сцены! Сонливость слетела с Лямина, он с интересом начал смотреть спектакль. Но как только исчезла со сцены Ксения, перед глазами вновь замелькали одни заводные куклы.

Но вот она, напевая веселенький мотивчик французской шансонетки, вновь появилась на сцене в цветастом японском халатике и на вопрос Татьяны: «Ты откуда?» — сказала: