— Ты что, простудился?

— Нет. А может, простудился, черт его знает! Доходит парень, думаю я.

— Как твоя фамилия, Володька?

— Мое фамилие — Ионайтес, — отвечает он со слабой улыбкой. — Вот какое у меня интересное фамилие.

— Литовец, что ли?

— Полулатыш-полурусский. Еще какие вопросы?

— Дай-ка твой топор, а ты жги кучи.

Обрубив ветки на его елке, я ухожу. Володька — мой сверстник, может быть, на год постарше. Был разведчиком. Жалко его.

Опять меряю бревна, ставлю точки.

Азербайджанец Шамиль сидит у костра, протянув к огню руки. Замерять у него почти нечего.

— Что-то ты мало сделал, Шамиль.

— А-азяб, товарищ командыр, сильно азяб. — У него очень смуглое лицо, длинный нос, черные грустные глаза — точь-в-точь, как у моего товарища по отделению Гаджибекова, разорванного прямым попаданием снаряда.

— Это фамилия твоя — Шамиль?

— Нэт. Фамилия — Бебутов. Шамиль — товарищи прозвали.

— Ты у немцев в легионерах не служил?

— Ка-акой служил?! — сердится он. — Бебутов не служил! Баланда в лагере кушал Бебутов!

Он поднимается и, пошатываясь на тонких, выгнутых, как у кавалериста, ногах, бредет к своей пиле, прислоненной к ели…

Между прочим, эти ели могут вогнать нас в гроб: очень уж ветвисты, обрубка сучьев отнимает много времени и сил, а выход готовой древесины по объему невелик. Но такая уж сейчас полоса леса пошла, ее не перескочишь…

Вечером, когда возвращаемся с работы, Семен хвалит меня:

— Молоток, комиссар, быстренько освоил специальность.

— У тебя учился, — посмеиваюсь я.

— Это ты, положим, не загибай, не у меня, а все же приятно: свой. Предполагаю, что сукой не будешь.

— В каком это смысле?

— В обыкновенном. Не дашь ребятам пропасть.

— Поясни, не понимаю.

— Ну, накинешь десяток — полтора десятка кубов на бригаду, чтобы пленяги могли побольше горбушку схватить. Кумекаешь?

Теперь я «кумекаю»… Не простой вопрос поставил передо мной Семен. Очень не простой.

— Прежний десятник нам приписывал?

— А ты как полагаешь, от своей пайки я вас кормил?

— Ладно, — поколебавшись еще, говорю я. — Сегодня я прибавлю на Володьку и Шамиля, ребята доходят, а там посмотрим.

В одной из комнат конторы сидит странный человек: лицо желтое, распухшее, маленькие треугольные глаза заплыли, над низким лбом торчит ежик черных с проседью волос; штаны у человека белые, рубашка синяя с воротником апаш.

Перед ним на столе счеты и разграфленная дощечка, такая же, как у десятников, только побольше размером и почище; в руке остро отточенный карандаш, за спиной на стене — коричневый ящик телефона старинного образца.

Этот человек — плановик-статистик. Он отбывает срок за крупное хищение: украл не то сто, не то двести тысяч рублей. В лагере уже пять лет. Мы, десятники, докладываем ему о выработке бригад и сдаем так называемые сортиментные справки.

— Туфты нет? — спрашивает он, просмотрев еще раз мою справку.

— Какой туфты?

— Ну, мошенничества?

— Нет…

— Посиди на лавочке. Хочешь, попей кваску. — Он указывает карандашом на ушат, стоящий в углу.

В ушате — хвойная настойка, это от цинги.

Пока он занимается с десятником по подвозке, я, прислонившись к стене, разглядываю свою дощечку: не допустил ли я какого-нибудь промаха с припиской, все ли сделал «чисто»…

Десятник по подвозке, пожилой мужчина в очках, отчитавшись, вежливо откланивается. Плановик подзывает меня.

— А ну, давай-ка проверим. В арифметике ты слаб или что иное? "

Он снова придвигает к себе мою справку, и тут я соображаю: на дощечке, подчистив ее, я прибавил лишние четыре кубометра, а в сортиментной справке, которую я заготовил еще на работе, до разговора с Семеном, — забыл.

— Туфта, — спокойно заключает плановик, сличив цифры.

И в это время, как на грех, в комнату заходят Курганов и нарядчик, по прозвищу Вышибайло, румяный, средних лет человек в шапке-кубанке и хромовых сапогах.

— Что-то вы сегодня копаетесь, — говорит Курганов плановику.

— Переписывай, — приказывает мне тот, отшвыривая по столу мою справку.

Я, обливаясь холодным потом, не подымая глаз, удивленный благородством вора-плановика, начинаю поспешно переписывать.

— Новичок, путается еще, — поясняет плановик.

— Так это и есть ваш новый десятник? — слышу я голос нарядчика.

— Мы с ним еще поговорим, — холодно произносит Курганов и берет дощечку плановика. Краем глаза я вижу руку Курганова с ревматическими вздутиями на пальцах.

Я чувствую на себе враждебный взгляд нарядчика. Интересно, о чем они собираются со мной поговорить?

— Можно передавать? — спрашивает плановик, когда Курганов опускает дощечку.

В эту минуту я подписываюсь под справкой, а старую, скомкав, сую в карман.

— Министерская подпись, — усмехается Курганов и говорит плановику: — Передавайте, начальство уже нервничает.

Я отдаю плановику новую справку, прячу карандаш и встречаюсь с сумрачным взглядом черных, с желтоватыми белками глаз нарядчика.

— Вот… а теперь потолкуем с ним, — говорит Курганов, садясь на лавку.

— Ты что руки распускаешь? — спрашивает меня нарядчик.

И я уже догадываюсь: кашевары нажаловались ему.

— Они власовцы, — отвечаю я. — Простые пленные вкалывают, а эти морды наедают да еще глумятся. Им не место на кухне.

— А это уж наше дело, — снимая кубанку и приглаживая черные блестящие волосы, говорит нарядчик, — наше дело определять, кому где место. Пока я вижу, что ты не совсем на своем месте, а не те ребята, которым ты нанес оскорбление физическим действием. Кто тебе дал право сводить здесь личные счеты?

— Алло, коммутатор, — говорит плановик и, повесив трубку, снова крутит ручку телефона.

Курганов молча присматривается ко мне. «Хороший человек — плановик, — мелькает у меня. — Может, неправда, что он украл сто тысяч?»

— Послушайте, — говорю я нарядчику, — а кто вам дал право «тыкать» меня?

— Коммутатор, комм… — произносит в трубку плановик и словно давится на полуслове.

— Если уж заговорили о праве, то сперва ответьте сами, кто вам дал право совать кулаки в бок отказчикам, то есть, выражаясь по-вашему, наносить им оскорбления физическим действием?

«Ничего, не убьет», — подбодряю я себя.

И я замечаю, как теплеют глаза Курганова — щелочки его сузившихся глаз. И плановик смотрит на меня с затаенной улыбкой.

— Правда, видно, говорят про него, что шибко грамотный, — с нервной усмешкой говорит нарядчик Курганову. — Я вынужден подать на него рапорт. Клеветник он или просто псих — пусть разбираются.

— Ты звони, — говорит Курганов плановику, — звони… А вы вот в чем неправы, — опять с холодком обращается он ко мне. — Администрация командировки, к сожалению, не располагает сведениями, кто из вас, репатриантов, власовец и кто не власовец. Проверка вашего политического лица и вашего поведения в плену — это функция специальных органов. Наша задача — обеспечить вас работой и организовать ваш быт, и мы судим о вас только по тому, как вы относитесь к работе и как ведете себя в быту. Сейчас вы все для нас равны. Поэтому всякое сведение личных счетов, всякое самоуправство с чьей бы то ни было стороны будет решительно пресекаться. Вы поняли меня? И чтобы это было в последний раз! А теперь идите.

Нарядчик провожает меня ненавидящим взглядом.

Я медленно иду в свой барак, расстроенный и удрученный, и вдруг спохватываюсь, что забыл в конторе дощечку. Возвращаюсь — технорука и нарядчика уже нет. Плановик, стоя посреди комнаты, протягивает мне дощечку.

— Спасибо, что не выдал, — говорю я.

— Хорошо ты отбрил нашего Держиморду, только за это и прощаю туфту. Гляди, будь теперь осторожен с ним!

— А кто он, между прочим? Почему с прической?

— Он через месяц освобождается, бывший судья-взяточник… Я вот что еще хочу тебе посоветовать. Никогда не плутуй по мелочи. Ну что это за глупость — четыре кубика?